Музыкальный Дом (СИ)

Не тут-то было. Ганнибал легко пресек попытку к бегству, обняв Алану и прильнув со спины. Его прикосновение словно примагнитило Уилла обратно, и он, охнув, ощутил все то же, что и она: волосатую грудь в приоткрытом халате, горячие руки, повторяющие форму его собственных, влажное тепло от тела после душа.

— Останься.

Лицо Ганнибала находилось всего в паре дюймов, и с виду тот как будто обдумывал какую-то новую концепцию, перекатывая ее у себя в голове со всех сторон.

Алана же впервые была настолько не уверена в себе. Между ними была лишь одна ночь, и она боялась и одновременно предвкушала, как они теперь будут близки. Она хотела его: руки на спине, губы на своих, снова подтвердить, что между ними все хорошо и они оба хотят узнать, куда приведет их новая стадия отношений. Что ей не нужно делать вид, что они просто хорошие коллеги и друзья.

Разрываясь между своим страхом и ее желанием, он смотрел, как Алана приблизилась к Ганнибалу для поцелуя, но тот притормозил ее, деликатно положив пальцы на подбородок. Уилл ощутил прикосновение к своей коже.

— Что-то не так? — спросила она, не в силах прочитать его странный, пристальный взгляд.

— Любая близость должна быть инициирована добровольно и по обоюдному желанию.

— Поверь мне, я здесь по собственному желанию, — улыбнулась она, но он ее не слышал, все еще смотря Уиллу в глаза.

Не понимая, почему, Уилл стоял, не в силах отделить чувства Аланы от своих. Может, потому что отделять было нечего? Он хотел стоять здесь, рядом, и быть частью близости, которой ему никогда… господи, как он жалок.

— Ты не уверен, что мы поступаем правильно? — тем временем допытывалась Алана, не понимая, что происходит.

— Я думаю, что все, что должно случиться, случится все равно, и о правильности речи не идет. Если все предначертано Богом, если грехи — тоже его творение, тогда все, что ты сделал, делаешь и будешь делать, тоже промысел божий.

Они с Уиллом снова встретились взглядами. Казалось, на секунду уплыв куда-то далеко-далеко, Ганнибал облизнул губы, его выражение лица стало удивленным и растерянным. Во рту Уилла пересохло. Что? Что он видел?

Запаниковав и отшатнувшись, он ударился плечом о стену и неловко коснулся чего-то мягкого. Перспектива мгновенно поменялась. Тело его осталось стоять в гардеробе, пока перед глазами замелькал шумный калейдоскоп. Словно пойманный олень в свете фар, он даже не видел, что надвигалось, пока будущее и прошлое не ударило его как проходящий поезд.

Эти видения мало походили на четкие, выверенные, чистые воспоминания взрослого Ганнибала. Никакого порядка, структуры, хаотичные всполохи, прошлое нападало, кусало его, как свора голодных крыс.

«…от холода замерзли пальцы, ноги он уже не чувствовал, кости ломило, выворачивало, он кутался в тонкое шерстяное пальто и не мог перестать дрожать. Шея горела от холодного ветра, он запахнул ледяными руками ворот, который так и норовил снова разойтись. В кузове, где он трясся по пути в Сен-Дье-де-Вож, валялись бечевка, пустые бидоны и брезент, он подтянул угол и накрылся с головой, чтобы спрятаться от ветра…»

«…Матушка часто бросала на него тот самый взгляд. Трепала по голове, а затем замирала, ее рука, пахнущая ванилью, густой смолой и деревом едва касалась его волос. Чуть расширенные глаза, губы в тонкую линию. Она быстро справлялась с ужасом, слабо улыбалась и говорила Ганнибалу оставить ее.

Когда он спросил отца, в чем дело и сделал ли он что-нибудь не так, тот попросил быть с мамой терпеливее. Со всеми остальными она общалась ровно: с поваром, слугами, Лотаром, нянечкой Миши и его отцом. Но не с Ганнибалом. Матушка порой неделями избегала его. Не зная, насколько намеренно, она исключила его из семьи в меланхоличное одиночество.

Она не оставила ему выбора…»

«…его попросили нарисовать самое главное в жизни, первым его рисунком была не Миша и не родители. Даже не лицо голубоглазого дьявола, который ему иногда снился. Первым он нарисовал кусок мяса. Сырой шмат свинины с блестящими мышцами и белой прослойкой жира. Потому что, как бы ни утверждал его преподаватель по философии о превосходстве разума над телом, перед тем как разглагольствовать, стоило сытно поесть…»

«…в комнате матушки стоял рояль Бёзендорфер. За деревянным корпусом, если приложить ухо к закрытой крышке, гуляло эхо и пахло горячим, нагретым на солнце поленом. От клавиш всегда исходил легкий аромат ее крема для рук.

Кроме него его матушка, Симона, привезла из Италии комод, трюмо и туалетный столик с большим зеркалом в позолоченной окантовке, на котором она хранила дагерротипы и ферротипы себя в детстве и своей семьи. Черно-белые застывшие лица на матовой бумаге. На стене висела карта Италии в пожелтевшей раме, а фамильные книги с родовым именем Сфорца она сложила на полку в библиотеку. Он пытался прочесть, однако итальянский давался ему с трудом.

Матушка любила музыку. Она была сентиментальна по отношению к старине и, казалось, тосковала по другим, незнакомым временам. Она говорила, что раньше люди были благороднее. Ее коллекция была эксцентрична по любым меркам: из всего семейства виол — виола де гамба, теноровая, из светлого дерева и по размеру чуть-меньше и изящнее современной гитары; блокфлейта, старая, эпохи барокко — матушка ее назвала „flauto dolce“ или „нежная флейта“; раушпфайф — альтовая длинная дудочка, покрытая темным, почти черным лаком — матушка играла на ней исключительно на улице, потому что звук выходил иногда настолько громким, что мог оглушить; и конечно же загнутый, как трость от зонта, крумхорн, издававший низкие, жужжащие ноты, похожие на те, которые играют на волынке или рождает труба органа. Половина замка эти страшные звуки ненавидела, другая любила, но не могла объяснить, за что. Отец часто шутил, что даже пила по дереву играет лучше, чем матушка на этом исчадии ада…»

«…от грохота разорвавшегося снаряда он оглох почти на трое суток…»

«…грязное, серое железо грузовика и марш сапогов. Четкий ритм, который отбивали солдаты, пока выживших транспортировали из лагеря в город. Иногда во время перехода солдаты пели. Скрип гусениц, шум мотора, гул голосов и плач ребенка — совсем кроха, укутанный в полотенца на три слоя, покачивался на ремнях винтовки на спине одного из офицеров. Музыка жизни оказалась уродлива, страшна и невыносима прекрасна…»

«…когда она лежала, то жир на ножках был в аппетитные складочки. Миша еще не узнавала его, поглядывала с любопытством огромными, карими глазами точь-в-точь как те, что он видел в зеркале, и громко дышала. Две дырочки вместо носа жадно расширялись при его появлении, будто пытаясь изучить его по запаху, Миша от усердия открывала розовый рот и пускала слюни. Он сжимал мягкую складочку ее ножки между пальцев, давя все сильнее и сильнее, и она начинала хныкать, а потом голосить как резаная.

Мама старалась не оставлять их наедине…»

«…трупы хранились в резервуаре с формалином. Непригодные для практики по анатомии сжигались в печи. Когда его наставник, Леон Коплер, уходил домой, Ганнибал оставался с телами в абсолютной тишине, наслаждаясь пустотой от прикосновения. Ничего. Никакого будущего. Музыка жизни молчала в их крови, и он улыбался…»

«…- Ничего не понимаю. Вы как Иисус нашего отделения. Самое большое количество успешных операций. Ни одной жалобы, хотя, видит бог, на меня самого не раз кидались родственники, а с вас как с гуся вода. Как это, кстати, у вас получается?

— Как я сообщаю о болезнях и смерти пациента их близким?

— Ага.

— Эмпатическое слушание.

— Ммм. Значит, вы хотите уйти?

— Да.

— Не буду скрывать, наша больница потеряет потрясающего специалиста, однако раз на то ваше желание…»

Уилла словно перевернуло в воздухе и ударило о землю.

«…- Ты не можешь оставлять Ганнибала совсем без присмотра. Я пытаюсь тебе помочь, правда. Он хороший и очень умный мальчик, однако он одинок, и ему нужна материнская любовь.

Ее шепот сорвался на выдохе.