Ульфила

даты ромейские. Всего двумя словами обходятся: ать и два. Привели пред очи его милую девочку. Поглядел на нее государь, поглядел, а через малое время — ать-два, указ обнародовал: так мол и так, отныне дозволяется брать двух жен…

Тут не выдержал рассказчик — захохотал. И остальные засмеялись. Меркурин согрелся от вина и смешной беседы. Давно и речи готской не слышал; а тут текла рекой, звучная, выразительная, расточительная — богатая сверх меры, так что чужеродцу постигнуть ее невозможно, ибо нет в ней никаких правил. Это у ромеев язык что легион — делится на манипулы, в каждой манипуле по две центурии, в каждой центурии по три взвода. А у варваров язык толпой наваливается — тут и конные, и пешие; подвернется случай — станет пеший конным, а конный пешим…

Глянь-ка, вези, как с вина тебя развозит. Дрянь тут вина, что и говорить. И так дружески кулаком хватили, что ловить Меркурина пришлось, чуть не нырнул с лавки на пол.

Юстина, сиротка-то, мало что красавица — еще и плодовита оказалась. Нарожала императору наследников, один другого краше. Повезло Валентиниану с бабами, да что по это говорить, коли помер он.

О покойниках долго судачить не стали: померли и Бог с ними. Не было уже в живых ни Северы Марины, ни Грациана, ни государя Валентиниана.

Теперь вместо Грациана соправителем Феодосия считается малолетний Валентиниан Второй, сын Юстины, старший ее. Правит же, считай, сама Юстина. И военачальники ее; первый же из них — Бавд, франк родом, консул.

О Бавде говорили много. Недаром его Фритигерн хвалил. Надежные руки руками Юстины водят. Одним глазом на границы косит Бавд, другим за ромеями приглядывает, ибо мятежа отовсюду ждать возможно.

Хорошо готам здесь, в Милане. Юстина, ревностная арианка, окружила себя единоверцами своими. А кто арианский символ исповедует? Готы и другие народы сходного языка; стало быть, и при дворе им тепло.

Ульфилу вспомнили. Меркурин едва от слез удержался. И снова о Юстине стал выспрашивать — все лучше сплетничать, чем по близкому человеку перед незнакомыми плакать!

О Юстине эти готы хоть целую ночь говорить готовы. И такая она, и сякая. И бесстрашная, и бесстыдная. Епископ-то здешний ее иначе, как Иезавелью, и не именует. Среди готов были несколько, которые, хоть и не кафолики, а иной раз к епископу в храм его захаживали, чтобы только послушать, как он государыню бранит. Остер на язык епископ Медиоланский и в выражениях не стесняется.

Как ни чернили императорицу-мать, какие только сплетни о ней ни изливали, а между слов только одно и слышалось: красавица. С красавицы же и спрос иной. Хоть блядь последняя, но глянешь — и все кости в теле размягчаются, а душа и вовсе киселем становится. Поневоле благоговеешь, ибо кого попало Бог красотой не наделяет…

И напились в конце концов готы, федераты ромейские, и с ними Меркурин Авксентий епископ Доростольский, ибо неумеренно возносили кубки свои за здравие потаскухи безродной, которая спала сперва с женой, потом с мужем, — души мятежной и неуспокоенной,