Эсхатология

Не придерживаясь строго плана, то тут, то там среди славящегося веротерпимостью Урга возносятся восторгающие пышным убранством пагоды, откуда доносится неумолкающий ни днем, ни ночью грохот механических молитвенных барабанов. Заставляющие путаться мысли терпкое благоухание отмечает изваяния Грезящего в канонической лежащей либо сидячей позе, намоленные и щедро оклеенные сусальным золотом.

Далее стелятся гранитные набережные, смотрите — вон спешат полуночные уборщики, чтобы опорожнить груженные нечистотами тачки в жидкую хлябь, бурлящую от проголодавшихся за день прожорливых червей.

И здесь нам делать нечего. Наш путь лежит туда, где, гудя, пылает фонтанирующий из расщелин газ на подступах к великокняжескому дворцу, на массивных колоннах прибиты отсеченные человеческие головы и ключи захваченных городов, развешены трофейные доспехи — свидетельства славных побед, а у подножья скопились уже целые груды выцветших от времени черепов, которые никто не спешит убирать.

Незримым дуновением сквозняка пронесемся меж свирепых стражей с мечами наголо, минуя острую сталь и надежные дубовые запоры, скорее отодвинем тяжелую портьеру и вот мы уже в приемной палате. На простой дощатый пол пренебрежительно брошены роскошные заморские ковры плачущие грязевыми разводами на дивных узорах под топчущей пятою, потолок покрывает высокохудожественная роспись, а стены — идеально отполированные бронзовые зеркала. Наконец-то давайте неторопливо осмотримся. Тише!

Силясь затмить соседа, вот разряженные в пух и прах толпятся придворные, и кого здесь только нет: убеленные сединами воеводы, важные бояре, надушенные фавориты, представители служителей культа, просветленные, высшее духовенство. На челах их спесивая гордыня от занимаемого положения соперничает с подобострастной угодливостью по отношению к более знатному, лживые улыбки с морщинами проточенными завистью, жадный блеск глаз сменяется сытым добродушием.

Тем контрастней, внося возмутительный вульгарный диссонанс в утонченную картину двора, смотрятся хмуро глядящие исподлобья бородатые мужи в дорогих, но безвкусных платьях, вдобавок сидящих на них столь неказисто, что любому стороннему наблюдателю сразу ясно — сии послы более привычны к практичным воинским доспехам, чем к изысканным нарядам, а руки, которые они просто не знают куда деть, с короткими толстыми пальцами и въевшейся под ногти грязью никогда не знали колец.

Бывший воевода Рей, волею судьбы воссевший за княжеский стол, шумно прочистил горло и почесался, с вызовом бросив взгляд на окружающих, старавшихся не замечать провинциальных манер прибывших, равно как исходивший от оных стойкий запах пота и буйволояков. Как же не уютно он чувствовал себя среди всей этой расфуфыренной ярмарки, с каким удовольствием скинул ненавистный бархат и пустил в ход кулаки, раз уж пришлось за порогом оставить добрый меч! Но он не вознесся бы так высоко, коли не умел держать эмоции в узде. Однако, к чести оказавшихся впервые на столь высокой аудиенции, они сумели сохранить независимость и достоинство посреди моря вселенской угодливости, стелившегося перед сплетенной из волос девственниц занавесью, предохранявшей от нечистого дыхания подданных блистательного короля-гермафродита Андроникса.

Номинально великий князь, а по существу король, терпеть не может малейшего волоска на своем гибком, ухоженном теле, поэтому рядом с ним всегда наготове стоит напомаженный обнаженный юноша держащий специальные щипчики и притирания. Изящные черные кожаные доспехи короля не скрывают, а скорее выгодно подчеркивают открытую в декольте высокую упругую грудь и впечатляющее мужское достоинство. Узкие ступни обуты в удобные полусапожки на высоком каблуке, к поясу пристегнута шпага в серебряных ножнах с затейливой гардой. Чело венчает корона, разукрашенная самоцветами и одновременно невесомая, описать которую не взялся бы даже ювелир.

— Итак? — роняет сиятельный монарх скучающим голосом, рассматривая накрашенные перемежающимися алыми и желтыми полосами дорогого лака ногти.

— Законный князь Древоградский Рей, основатель династии, защитник угнетенных и прочее! — едва отыграли трубачи в долгополых кафтанах, степенно провозгласил глашатай, сверяясь со списком.

Рей выступил вперед, кивнув, чуть заметно и стремительно, чтобы быть признанным дерзостью, чем тут же вызвал возмущенное шушуканье и негодующий ропот за спиной.

«Что за дикари, невежды, срам один, — подумалось Андрониксу, — ему бы смердами командовать у корыта, а он туда же — в князи! Ничего, мы еще сумеем донести свет просвещения во все медвежьи уголки будущей империи». Самому ему осадить бесстыжего вассала не позволяло достоинство.

Меж тем оглашенный молвил:

— Государь и царственный брат! Мои лучшие лазутчики донесли, что на границах объявился некто самозванец, повсюду выдающий себя за вашего названного племянника, который, как вы знаете, отправился в поход предшествующий поминальным игрищам в компании с первосвященниками, где и безвременно почил на чужбине. И хотя злые языки утверждали, что это знамение звезд, все мы скорбим об утрате сей безмерно. Так вот, вышеназванный вор и самозванец объявился в полях погребений неведомо откуда, предводительствуя целыми полчищами рычащих нерожденных, этих вонючих тварей, несущих бремя мировых злодеяний на своих искаженных телах, этих кусков рыхлой плоти. Из подслушанных разговоров достоверно стало известно, и за сведенья эти многие славные мужи поплатились жизнями, что в их рядах находиться, а после, и замечен был, трижды проклятый Укрыватель Уродов, сам Повелитель нерожденных, хулитель веры, насильник и разбойник!

Присутствующие поспешно прикрыли носы надушенными платками, что считалось хорошим тоном в высших кругах, когда речь заходила о чем-либо весьма нечистом, многие также, не довольствуясь, украдкой сплюнули на пол.

Дражайшему Андрониксу припомнились многочасовые диспуты просветленных носивших ритуальные ниспадающие шафрановые одеяния с пособниками еретического течения, зародившегося в русле единой веры в Грезящего, которые в знак протеста надели багряные рясы. Последние брались утверждать, что по их представлениям безымянный демиург когда-то охотно нисходил к только-то появившимся, ползающим вслепую по его телу безмерно забавным человечкам, делился сокровенными знаниями о смысле и природе бытия, его альтернативности. Но чем дальше — все чаще приходилось лишь выслушивать множившихся просителей, разбирать дрязги, рассуживать кляузников сетовавших на соседей, быстро успевшие наплодиться дети не находили общего языка с родителями, супруги ругались, брат в свою очередь завидовал брату. А еще хотелось благ, которые можно потрогать, новых чувственных наслаждений. Так обуреваемый скукой и ничтожностью помыслов, он, зевая катаклизмами, неуклонно погружался в беспробудный сон. Тогда-то ему и привиделись первые чудовища, еще примитивные, неспособные ничему, кроме как поглощать и выделять. Человеческими мерками не измерить, как постепенно великий разум слабел, все более соскальзывая и, наконец, погрузившись в пучину хаоса. И все причудливее выходили воплощенные сновидения, росли их силы, изгибался ум. Большинство по-прежнему рассеивались, часть устремилась к звездам, но некоторые, самые опасные, остались, они хотели не просто маскироваться, а полноценно жить, править… Они стали гордо именовать себя людьми, претендовать на долю, а в последствии — уникальность, лидерство. А что же прежние истинные первочеловеки? Те неуклонно вырождаясь, преследуемые и истребляемые забивались по щелям и углам, становясь изгоями в собственном мире.

Впрочем, то была лишь одна из превеликого множества теорий, причем далеко не самая распространенная, что варились подобно скверной похлебке в котле народных представлений. Не придя к согласию, степенные богословы начали брызгать слюной, расточать вычурные философские выкрутасы, перешедшие в обычную столь понятную площадную брань. Разом растеряв подобающее поведение, вскакивать и потрясать кулаками, что и вовсе грозило обернуться постыдной кабацкой потасовкой.