Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Мне бы которое попроще...

— Попроще! Нет тут, попроще. Вот, — не глядя, пани Ежка вытянула из сундука платье и подала Меланье. — Вперед, за ширму.

Вдовица не без Анерьиной помощи переоделась. Собственный вид вправду ей понравился.

— Полагаю, приготовления окончены! Скорее, скорее! Торопись, панна, не то пока мы выйдем, на дворе уж вечер настанет; а я, по правде, боюсь вечерних прогулок.

Тут Ежка немного приврала, ибо нередко безо всякого страху бродила в сумерках по леску, ничуть не страшась ни убийц, ни насильников. С первыми никак не удавалось встретиться, чтоб испытать, не дрогнет ли рука с пистолетом, кой всегда брала с собою, а вторым по причине немолодого возраста была вряд ли интересна.

Снова встретившаяся любопытная челядинка мгновенно разнесла весть, что писарева воспитанница наконец соизволила выйти из покоев. Выглядит она, мол, весьма плохо, — то ли горюет так, то ли у Стольника плохо живется.

Как уже говорилось, все любопытствовали поглазеть на опекаемую Стольником, но так как она не выходила из покоев, сие доселе мало возможным представлялось. К писарю зачастили с визитами те, кто ранее был не более чем знакомыми, — Стольник никого не впускал. Князь! — и тот спрашивал порою за воспитанницу, интересуясь, собирается ли Стольник показать свой драгоценный скарб свету.

Всех интересовала загадочная опекаемая, и потому по замку поползли разнообразные слухи на любой вкус. Одни придворные судачили о прошлом Меланьи, строили различные предположения на этот счет. Другие упорно утверждали, что они видели ее ранее, с мужем, а теперь она осиротела да овдовела. Люди с особо бурной фантазией даже предполагали, что у Стольника с его таинственной воспитанницей роман. Словом, однообразную замковую жизнь с наскучившими всем интригами появление Меланьи весьма взбудоражило.

***

— Неплохо, неплохо для первого раза, — скупо похвалил конюх, ехавший рядом и готовый в любую колодежку подхватить вдовицу, если та выпадет из седла.

До сего момента Меланья ни разу не ездила верхом — несмотря на то, что муж питал к лошадям особую душевную слабость, он не успел научить ее. На удивление, верховая езда не показалась ни сложной, ни страшной. Чего скрывать, непривычно было управлять лошадью, да и к покачиванию в седле при ходьбе и тем более рыси надобно привыкнуть, но в целом впечатления остались приятные. С высоты всадника и после долгого сидения в четырех стенах Меланье все казалось необычным; забавлял будто уменьшившийся рост людей.

Распрощавшись с конюхом во дворе княжьих конюшен, панны выехали из города. Сад за стенами озеленился, и молодая листва изумрудно блестела, дробя лучи света на мелкие пятнышки. Жаворонкова трель с журчаньем переливалась в воздухе подобно ручейку; из сиреневых кустов доносился веселый щебет ласточки. Белые бабочки порхали над маленькими солнышками одуванчиков, росших при дороге. Невесть как затесавшийся в их ряды высокий куст укропа был весь облеплен золотистыми жуками.

Все в зеленом храме жизни — пение птиц, стрекот кузнечиков, когда-никогда мелькающие в свежем воздухе стрекозы, драгоценными камешками взблескивавшие на солнце, шепот ветра в листве — наполняло воодушевлением, верой в хорошее, доброе, светлое. Сама погода погожего денька несла в себе легкое опьянение.

— Вы были правы, пани Ежка. — Меланья вздохнула полной грудью, словно от оков освободившись. — Каждая колодежка промедления стоила дорого.

— Сколь бодрит весна, всего королева... — пропела наставница.

Меланье вспомнилось, что в это время отец извлекал из подполья ульи с нетерпеливо жужжащими пчелами да перевозил их на полянку в лесу. Начиная с середины красня он перебирался жить в сторожку при пасеке, до осени бывая дома раз-два на неделе. С собою отец брал одного из кобелей, немного пороху и пистолет. Меланья с Ивасем носили на пасеку еду и подолгу оставались сидеть в тени раскидистой липы, с удовольствием слушая батюшкины байки.

Перед глазами живо возникла картина залитой солнцем пасеки: ненадолго зависая в воздухе, пчелы замирают на цветках и снова возвращаются в ульи; рослый черный кобель, мирно спящий у ног, с виду столь безобиден... Но хозяева-то знают, что прошлым летом он задавил матерого волка и едва не загрыз забредшего к сторожке пьяницу... Сопение пса, перестук дятла и пчелиное жужжание усыпляют лучше любой колыбельной.

Сидя в комнате, Меланья непременно расплакалась бы, но, едучи верхом по чудному храму жизни, она впервые испытала печаль светлую, не рвущую душу на куски.

Сад закончился; дорога, спустившись с холма, вывела в поле. По морю зреющей ржи гонялись друг за другом гонимые ветром волны. От реки, каковая угадывалась за машущим метелками камышом, доносилось кваканье лягушек.

— Поедем через мост, — скомандовала Ежка, подбадривая сбившуюся на сонный шаг лошадь. Легкой рысью панны поскакали к реке.

Если сад давал воодушевление, то поле — неисчерпаемую свободу, волю, которая пьянила не хуже вина, замечательно очищая душу от остатков скопившейся грусти.

— Почему я раньше не искала утешения средь природы, добровольно заключив себя в четырех стенах! — крикнула Меланья скачущей впереди Ежке. Та удовлетворенно улыбнулась и придержала кобылу.

— Природа всегда была для меня вторым домом; терпеть не могу сидеть взаперти, как пленница какая!.. Потому некоторые называют меня полоумной. Верить им или нет — дело каждого; я в свою очередь считаю особ высшего света полоумными и вот почему: вместо того чтоб наслаждаться буйством весны, они покрываются пылью, а потом и мхом обрастают, обсуждая чужие жизни. Никогда не понимала прелесть этого занятия.

— Хорошо, я не из их числа.

— Пани Меланья не росла средь них, но ее еще могут сделать такою.

— Выросший в деревне таким не станет.

— Общество незаметно ломает под себя; я знавала несколько людей, неимоверно изменившихся под его влиянием. Сломаешься ли ты — вопрос времени.

— А ежели буду редко появляться в высшем обществе?

— Не получится — обязывает опекунство пана писаря. Немного погодя я начну обучать тебя придворным манерам, танцам, пению. О, — Ежка приятно рассмеялась, — вижу, удивилась. Наверное, впервые соотнесла меня и танцы? Признаю, я несколько противоречивая женщина.

Впервые со времени пожара Меланья улыбнулась.

— Впрочем, рассказывать о поведении в обществе я могу и сейчас начать. Вот, к примеру, есть такая противная штука — надобность поддерживать светскую беседу... Я, скажу честно, страшно не люблю эти беседы... Сидишь и как... хм, пожалуй, пропустим неприсущее даме слово... сдержано, обязательно сдержано, не то в миг "ославят" сумбурной особой, говоришь о меркантильных глупостях да жеманно смеешься, — Ежка донельзя забавно передразнила коронный смешок придворных дам. — И при этом чувствуешь себя неимоверно глупо... Но таковы неписаные правила, ничего не поделать, и без поддержания беседы не обойтись. О чем говорить? О погоде, швеце (но ни в коем случае не жаловаться на дороговизну его услуг, не то сочтут скрягой), планируемой княжьей охоте, предстоящем пире, блюдах на пиру... "О, сколь дивен на вкус сей салат, не находите?" — "Да-да, всецело согласна с вами! Не знаю названия этой специи, но она определенно пришлась мне по вкусу!" Вобщем, как видишь, сплошное притворство, постоянное "а не то"... Но давай, не давай повода, обязательно наделят одним главным качеством — будь то угрюмость, потешность иль неприличная искренность.

— Даже если мало с кем говорить?

— Тогда уж подавно! Окрестят скрытной, нелюдимой.

— Ужасно, Господи, ужасно, — качала головой Меланья.

— Но ты не бойтеся, пани! Со знанием недостатков общества находится в нем и мысленно подшучивать (а поводов для шуток подают, хоть отбавляй) вельми весело...

Ежка прямо-таки очаровывала искренностью да открытостью. Еще до конца Меланья перешла на свойское "ты", позволительное в ее возрасте только по отношению к близким родственникам, хорошим знакомым или сверстникам. Не желая возвращаться в замок, Меланья с легкостью уговорила Ежку обучаться светским манерам в саду, и они, вернувшись, до сумерек сидели под сиренью, беседуя вполголоса.