Стучит, гремит, откроется (СИ)

Стольник отдал слуге приказ заварить укрепляющего снадобья и раздобыть бульону, а сам присел в ногах крестницы, не сводя с нее, на себя не похожей, до невозможности изнуренной, глаз. После, когда вернулись прочие кроме слабости чувства, Меланья была несказанно благодарна ему за отсутствие расспросов. У нее не было сил отвечать. Мысли ворочались тяжело и лениво, изредка трепыхаясь в отчаянности, как увязающая в киселе муха. Время от времени молодка надолго закрывала глаза, а когда снова открывала их, Стольник все так же сидел, не шелохнувшись.

Лепкар исполнил приказание: внес миску с бульоном и исходящий паром отвар в деревянной кружке. Поставив поднос на столик, слуга шепотом предложил:

— Пан Стольник, быть может, ей целителя надобно?

— Не нужно. Я и без него вижу, что она сильно ослабла. Ступай себе. — Стольник ложкой зачерпнул снадобья, подул и, приподняв Меланье голову, осторожно напоил. Так повторялось до тех пор, покудова все снадобье ложка за ложкой не было влито в обессилевшую крестницу. Прошло некоторое время, пока слабость немного попустила.

— Лучше?

Меланья кивнула.

— Говорить как, можешь?

Снова кивок.

— Они сгорели... Все мои родные.

— Господи! — охнул писарь. — Как так?

И Меланья поведала ему все, не утаивая ничего, начиная от предсказания вещуньи. Страшно спокойная речь ее то и дело теряла связность и прерывалась. Лицо постоянно оставалось отрешенно-каменным, несмотря на то, что, изливая душу, молодая женщина снова переживала выпавшее на ее долю. Стольник не перебивал и не торопил, ошеломленный случившимся в целом и истиной сущностью родной сестры в частности.

Удивительная вещь — память! Недостоверно сохраняет она потрясения, и сие свойство ее помогает людям оправляться от душевных ран. Будто стерлись в памяти Меланьи подробности страшной ночи. Не запомнила она, как рыдала, вырываясь из чьей-то хватки, не дающей броситься в огонь, не запомнила совершенно, как Хорыся уводила ее и успокаивала. Место этих деталей ранее занимало неверие, а теперь — безнадежность. Пережив приключившееся снова, Меланья больше не могла отрицать смерть близких, волей-неволей ей пришлось взглянуть правде в глаза. За принятием потери последовали безнадежность, осознание собственного бессилия и самое ужасное — чувство вины. Меланье не Гелину обвиняла, а себя. За то, что из-за глупости да затуманившей голову любви не послушала бабку Хвеську, не придала предостережению должного внимания. Не перекрестилась, пока гром не грянул. "Могла отвратить, могла, могла... И не отвратила!" — неосознанно высказывая думы вслух, корила себя молодица. Это "могла" было того хуже, что нельзя было воротить печину выбора и переиграть все, пойти по правильному пути.

— Мелонька... Нужно смириться. — Слова давались Стольнику с трудом; тем не менее, требовалось забыть о собственном потрясении да поддержать крестницу, каковой было в сотню раз тяжче, и Стольник ободряюще сжал ее руку. Только тут он заметил, что у молодой молодки жар.

— Не кори себя... Как случилось, так случилось. Терзания твои не помогут горю и не воротят минувшего дня. Старайся смириться, Мелюшка. Их нет, но ты живешь. Есть Васель, твой любящий муж; скоро он возвратиться. Есть я, всегда и во всем готовый помочь тебе... Нужно вытерпеть. Жизнь, знаешь ли, состоит из потерь и находок. Обретши что-либо, утратишь... Поплачь, Мелюшка, поплачь, милая.

Лицо Меланьи ожило, утратило каменность, подбородок задрожал; сказать "не могу" не дало нежданно сдавившее грудь рыдание; из глаз, еще колодежку назад болезненно сухих, брызнули крупные слезы. Стольник притянул крестницу к себе, и она, подвывая, как избитая собака, долго плакала, прижавшись к нему. Наконец, слезы изнурили ее, рыдание стало затихать, и в конце концов на молодицу снизошел сон. Уложивши ее, Стольник вышел и беспокойно заходил по передней. Сел в кресло и снова заходил.

"Ну, сестра! Ну, сестра!.." — без конца бормотал он. Как поступить, сообщить о ведьме куда следует или нет, Стольник не ведал. В любом случае, нельзя было оставить безнаказанным столь жестокое злодеяние, пусть даже свершенное родной сестрой. Хотя, по правде говоря, Стольник никогда не был особо близок с ней и братские чувства не шибко противились. Росли они с Гелиной отдельно и в детстве почти не видели друг друга.

Своими поступками сестра доказала, что вполне может в дальнейшем свести со свету и Меланью; почему доселе она этого не сделала, оставалось загадкой. Верно, сам Виляс охранял молодку от смертного колдовства.

Стольник правильно предполагал: Гелина после второй неудачной волшбы желала свершить третью. Однако не знал брат, что ей в том все время обстоятельства мешали. То пропадет что, то флакон с зельем из рук выскользнет, то слова заговора забудутся...

Следующим народным страхом после морового поветрия и войны было смертное проклятье ведьмы, и Стольник боялся, что ежели сестру утопят, то она перед тем успеет проклянуть Меланью. Как известно, смертное проклятье любой ведьмы в несколько раз сильнее ее колдовства, и тут уж Виляс может не защитить...

Поздняя печина потихоньку сменялась ранней. Первые, вторые петухи прокричали, а писарь все ходил да ходил по комнате. Так ничего и не решивши, Стольник прикорнул в кресле.

IV

Как ни старалась, как не убеждала себя Меланья, а с потерей смириться не могла. Слезы принесли только кратковременное облегчение, а затем чувство вины возвратилось и с еще большим ожесточением принялось рвать душу. По крайней мере, не было прежней тягостной безнадежности, мешающей залить горечь, боль и печаль слезами.

В последующие дни Меланья обращалась в рыдания, едва лишь задумавшись об участи близких. За несколько суток проплакала она больше, чем за всю жизнь; слезы стали единственным действенным утешением.

Вдобавок, молодую женщину охватила болезнь — сражаться с нею не было ни сил, ни желания.

Будто всего того было мало, тревога и волнение за Васеля запустили когти в истерзанное сердце Меланьи. В одно мгновение на душе сделалось беспокойно, и беспокойство это, в дальнейшем мешая спать, вынуждало также печинами молиться. Когда на душу легла гранитная плита тревоги, недалече от вторых петухов, мучимая бессонницей Меланья слышала, как по комнате кто-то ходит, тяжко вздыхая да шаркая подошвами по полу, то приближаясь к кровати, то отдаляясь. Очи никого не видели, однако ощущение чьего-то присутствия не покидало. Благо, с третьими петухами шаги затихли.

Стольник — кстати сказать, решивший положиться на божью защиту и оставить все как есть, хотя бы до приезда племянника — изо всех сил старался ободрять крестницу. Он не оставлял ее надолго, объяснивши князю Потеху причину частых отлучек (но не избежав его недовольства).

По истечению трех дней Меланья, не выдержав, попросила Стольника:

— Съездите на хутор, богом молю. Что-то так неспокойно мне в последнее время, так неспокойно! Может, Васель вернулся раньше, может, случилось что, съездите, разузнайте!

Как тут откажешь? Собрался писарь да поехал. Меланья с нетерпением ожидала его, мысленно твердя: "С Васелем ничего не случилось и беспокойство мое напрасно".

Вот гулкое эхо разнесло по коридору звук знакомых размашистых шагов, и вскоре Стольник вошел в переднюю. На него было жалко смотреть, столь расстроенным он выглядел; даже усы, казалось, обвисли еще боле. Дрожащей рукой писарь снял шапку и замер, прижав ее к груди, опустив глаза да не зная, как сообщить узнанную весть.

— Что? Говорите же! — вскрикнула крестница. Учащенное биение сердца мнилось размеренными ударами молота по наковальне.

— Васеля... больше нет в живых. Убили его.

Осознав смысл сказанного писарем, несчастная Меланья потеряла сознание. Стольник никак не мог привести ее в чувство и кликнул лекаря. Когда тот вывел молодую женщину из глубокого обморока, она перво-наперво не могла ничего вспомнить. Но при взгляде на Стольника память вернулась к ней, и Меланья зарыдала — всхлипывая, стеная, заламывая руки и задыхаясь от переполнявших чувств. Зарыдала без слез.