Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Как?.. Кто? — едва простонала она.

— Тремя днями ранее Васель возвращался по Гаучковой дороге... Чудом выживший слуга говорит, пан приказал назад повернуть, даже не доехав до места... Когда через яр проезжали, разбойничья шайка невесть откуда выскочила... Слуга коней во весь опор погнал, оторвался от преследования. Предназначенная ему пуля попала в Васеля.

Бесслезное рыдание вдруг сменилось безумным хохотом, жутким, то опадающим до хрипа, то взлетающим до визга. Меланья смеялась, запрокинув голову и сотрясаясь всем телом. Стольник переглянулся с Лепкаром; у обоих мороз по коже продрал и волосы дыбом встали; ни один из них ни разу не сталкивался с подобным.

— У нее истерика, пан. Я слышал, такое бывает при сильных потрясениях, — неуверенно сказал Лепкар.

Стольник тоже такое слышал, а также то, какими методами вразумляют женщин во время истерик. Он выбрал самый гуманный из всех: сжал плечи Меланьи да хорошенько встряхнул ее.

— Ну-ка возьми себя в руки! — сурово прикрикнул при этом.

Хохот прервался так же внезапно, как и начался. Меланья несколько колодежек посидела без движения, потом взглянула на крестного и поинтересовалась со спокойной безнадежностью:

— Скажите, как мне теперь жить? И с его смертью пытаться смириться? Говорите, что же вы!.. Как мне жить?!

На последних словах она сорвалась на крик, снова начала задыхаться и в итоге расплакалась.

— Тихо, тихо... — ласково шептал Стольник, одной рукой обняв глотающую слезы Меланью, а другой гладя ее по волосам. — Его уже день как схоронили. Помянем? Помянем... Лепкар, вина!

Метнувшись, слуга предоставил оплетенную лозой сулейку и две чарки. Налил.

— Бери-ка... — Стольник впихнул чарку в руку Меланье. — Вот так... Пей до дна. Пей, пей... Но-но, осторожнее...

Вдовица поперхнулась, и крестному пришлось похлопать ее по спине.

— Пан писарь! — Постучавшись и не получив разрешение входить, посыльный обратился через дверь. — Князь просит к себе.

— Пшел вон, — рявкнул Стольник. Он, верно, был единственным вельможей, каковой мог себе позволить так обращаться с Потеховым посыльным и безнаказанно не являться по первому зову.

***

— Это мне теперь, — начала Меланья сквозь слезы некоторое время спустя, когда вино расшевелило ее, отвлекло немного от Васеля и сподвигнуло подумать о связанном с ним вопросе, — надо к свекрови перебраться?

И, только успокоившись малость, она заплакала еще пуще. По смерти мужа вдовицы зачастую оставались в его семье, и Меланья прекрасно сие знала.

— Не убивайся, яхонтовая... Я опекуном твоим стану. Никто не будет знать, что у тебя есть свекровь, а потому и вернуться к ней не заставят. Да если заставят — я не я, коль допущу!

— Ах, вы столь добры ко мне! — повиснув у него на шее, простонала молодая женщина.

Следующие дни прошли для нее, как в тумане. Печаль захлестывала, сдавливая, будто удавка, горло и подавляя рвущийся крик. Меланья могла рыдать несколько печин, не осознавая того. Когда слезы ненадолго иссякали, вдова сидела нерушимо, вперив взор в одну точку и прижав к губам мокрый, хоть отжимай, платочек. Она не видела окружавшего ее, но подсознательно чувствовала чужое участие и сочувствие; перед глазами проносились картины недавнего прошлого, такого счастливого по сравнению с днем насущным. Осознание того, что больше она никогда не увидит Васеля, немилосердно краяло душу — так увлекшийся делом дознаватель мучит в застенках полуживого преступника, вряд ли уже способного что-либо рассказать.

По временам казалось: все только страшный сон, муж вскоре должен войти, с горячностью бросить на пол шапку и поклониться ей, хозяйке своего сердца, в пояс, как всегда... И Меланья тогда переводила взгляд на дверь, смаргивала повисающие на ресницах слезы в ожидании — вот-вот, вот-вот... Но муж не входил.

С отчужденным нетерпением вдова желала услышать шевеление в чреве, извещавшее, что в ней — новая жизнь, что родится сын Васеля и станет ей отрадой и утехой. Однако, Виляс, как видно, решил распорядиться по-другому...

Когда удавалось заснуть, Меланья просыпалась от кошмаров и снова ударялась в слезы, которые ничуть не уменьшали сердечной боли. Однажды она вопреки обыкновению пробудилась не от страшного сна, а от ощущения чьего-то пристального взгляда. Приподнявшись на локтях, вдовица вгляделась в сидевшего в ногах... и звонкий вопль вспорол ночную тишь.

На кровати сидел освещенный луною Васель. Посиневший, с комьями земли в волосах, с начавшим разлагаться лицом, мертвец, не двигаясь, смотрел на нее, и губы его беззвучно шевелились.

Хлопнула дверь, в комнату вбежал Стольник; за мгновение до его появления видение исчезло.

— В-в-в-васель! Он был тут! — сообщила насмерть перепуганная Меланья, отчаянно жестикулируя. — Из могилы восставший!.. Господи Боже!..

Стольник будто ничуть не удивился; он стал успокаивать крестницу, а когда первое ошеломление немножко прошло, сказал:

— Слушай внимательно, что буду говорить я. Тебе надобно возвращаться к жизни. Долее просидишь в четырех стенах — хуже сделается. Нужно отвлекать себя. Да-да, знаю, без него жизнь тебе не мила; поверь, в свое время, — тут он тяжко вздохнул, — переживал я не меньше твоего. И тогда понял: кроме времени лечит занятость. Не хотел, когда рана совсем свежа, говорить такие речи — но раз дошло до такого, раз Васель стал являться, значит, пора...

Меланья внимала, мелко дрожа да затаив дыхание. Стольник, помолчав, продолжал:

— Отпусти его. Виляс не может забрать его душу, ибо ты ее не пускаешь — черною тоской и слезами. Васель просит не печалиться по нему, чтобы он смог отойти...

— Как же... как же мне не печалиться по нему? — с дрожью в голосе, свидетельствовавшей о глазах на мокром месте, прошептала Меланья.

— Не столь тяжело, как может показаться. По смерти жены я пережил подобное и теперь помогу тебе. Уже завтра твой день наполнится разностями так, что не должно остаться времени на грусть. Как опекуну мне нужно заняться твоим воспитанием... Что? Нет, конечно, ты воспитана, однако, понимаешь ли, придворное воспитание — несколько другого рода дело...

***

Вставши ни свет, ни заря, Стольник принялся осуществлять обещанное, стараясь обойти поскорей нужных людей до того, как князь зазовет на совет. С появлением Меланьи да принятия писарем опекунства лядагский правитель будто лишился обеих рук — Стольник, мягко говоря, несколько забросил должностные обязанности, часто отлучаясь к воспитаннице и пропуская советы. Видано ли — писарь на двух пирах их трех не был, а с третьего так вовсе раньше всех ушел! Другой на месте князя давно бы посадил наглеца на кол, но Потех, за несколько лет впавши в зависимость от помощи Стольника в ведении дел, планировал и вовсе спихнуть на него все деловодство, потому ни разу не воплощал в жизнь многообещающие угрозы, к писарю относящиеся.

Но не всегда же Стольнику выставлять княжих посыльных, надо ведь и делать что-то по службе, ибо чем чаще испытывать Потехово терпенье, тем больше вероятность потерять должность, а то и голову. Оттого Стольник старался успеть все до того, как князь пробудится да приступит к делам.

Итак, время для визита к дамам было раннее, и писарь сперва отправился на конюшни — договариваться о ежедневных верховых прогулках для воспитанницы. Постановили, что вдовицу в краткие сроки обучат езде в дамском и обычном седлах, и в хорошую погоду Меланья в сопровождении наставницы будет выезжать за город.

Последнюю еще стоило найти да уговорить, и Стольник, зная, что раньше всех из подходящих дам просыпается пани Ежка, направил стопы свои к ней.

Поскольку мужем пани являлся вельможа средней состоятельности, да и сама она не в семье простолюдина была рождена, Ежка довольно часто бывала на пирах и балах, но, вопреки этому, повадками своими отнюдь не походила ни на одну из придворных дам. Не любила она спать до обеда, а также подолгу находиться среди высшего общества, считая его нудным чрезвычайно. Не румянила, кроме того, лицо, не пыталась бороться со следами жизненной осени на нем. Не просила у мужа дорогих нарядов — всего-навсего пять платьев было у нее на различные случаи жизни.