Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Че, глухая? Катись, говорю, отсюда, покудова я собак не спустил! — рявкнул парень и скрылся за забором.

"Не впустили, не впустили", — отчужденно думала Меланья, направляясь, куда глаза глядят. Она не помнила, как дошла до хутора, и голос батрака действительно заставил ее очнуться. Молодая женщина с удивлением осознала свое местоположение, вспомнила свекровь да поспешила повернуть прочь. Куда — не думала. Лишь бы идти...

Разум был глух к ощущениям тела: голоду, холоду, слабости, усталости.

Сквозь проливной дождь и темноту. Лишь бы идти.

Долго ли шла она, увязая в грязи и промокнув до нитки, — кто знает, да только давно стемнело. Дорога привела к мазанкам за столичными стенами. Свет из немногих светящихся окон ничуть не рассеивал густой темноты. Всяк от малого до старого нашел себе приют, и даже собак хозяева забирали в хаты.

Меланья постучала в первую же, не окруженную плетнем, хату. Окошко светилось, внутри не спали. Молодке и в голову не пришло, что можно таким образом попасть к лихим людям, у коих невесть на уме. Она понимала лишь, что вот-вот упадет без сил.

Стучала долго, из-за шума дождя не сразу услышали. Наконец дверь открыла широкоплечая, могучая с виду женщина. Как раз про таких баб в народе говорят: "Сковороду о мужнину голову согнет".

— Кого Рысковец принес? — нелюбезно окрысилась хозяйка, щурясь в темноту за порогом.

— Пустите переночевать, — прохрипела, стуча зубами, Меланья. Хозяйка едва разобрала, а уразумев, чего надо, склочно завела:

— Ага, щас!.. Бродит шваль всякая, покой добрых людей тревожит, еще и в дом просится! А может, тебе еще и сребянок на дорожку дать?!..

И могучая баба хотела уж захлопнуть дверь, но волей-неволей вынуждена была подхватить бесчувственное тело. После этого деваться стало некуда, на улице оставлять потерявшего сознание было совестно, и, все-таки пожалевши бродягу, женщина втащила его в хату, проворчавши: "Только очнется — выставлю к бесам собачьим".

Чары Гелины давно развеялись, и при свете хозяйка разглядела, что на ночлег попросилась молодая женщина, на которую смотреть было страшно — столь замерзла, что аж посинела. Зато платье, хоть и грязное да промокшее до нитки, — сразу видно, дорогое. В облепленных грязью и тяжелых оттого сапожках с огромным трудом узнавался некогда завидный сафьян.

— Ладно, пусть остается, на босячку вроде не похожа... — решила, проникаясь большей жалостью, хозяйка. Она быстро привела молодую женщину в чувство, метнувшись, дала ей, чем вытереться и сухую нижнюю рубаху да, не расспрашивая, обратила все внимание на печь. Там, время от времени заходясь в сильном кашле, лежала укутанная одеялами маленькая дочка. Мучимый лихорадкой ребенок дрожал и никак не мог заснуть.

— Где мы остановились? — ласково спросила мать, тщетно пытаясь вспомнить место, на котором прервала сказку.

— Волк лису встретил, — пролепетал ребенок. — Кто эта тетя? Она будет у нас ночевать?

— Будет... Тетя, ты кто? Ей, как зовут, спрашиваю?

Молодица запоздало уловила, что обращаются к ней, и представилась.

— Праска, вот и познакомились. Так... Встретил волк лису и говорит: "Зачем, сестрица, послала ты меня на конюшни, коли тама сторож дежурит, да еще кобылы лягаются? Еле лапы унес!"... Переоделась?.. На третьей полке стоит бутыль с самогонкой на перце, выпей — согреешься быстрей и, чай, не заболеешь. Можешь поесть, ежель голодна. Ведь наверняка голодна?

И Праска, не ожидая ответа, продолжила сказывать сказку.

Самогонка разбудила тело. Стоило выпить жгучий напиток, как члены начали отходить от холода, а в животе заурчало. Немного утолив голод, Меланья устроилась на лавке возле печи и вытянула ноги. Замерзшее тело покалывало. От самогонки внутри будто мехами раздували огонь. О босые ноги терлась невесть откуда взявшаяся кошка — каштановая, в молочно-белых пятнышках.

Хата, бедненькая, чисто убранная, не имела никакого признака мужского в ней проживания. Потолок низкий, нависающий над самой макушкою, печь разрисована синими цветами. Ножки у лавок целы, ни одного неисправного предмета не видать — то ли Праска звала на помощь соседей, когда что ломалось, то ли сама приспособилась справляться.

— Заснула, — прошептала женщина, присаживаясь рядом с распускающей мокрые косы Меланьей. — Наш лекарь сказал, что не поправиться: дескать, зови, Праска, священника... Я не верю. Знаю, какой у нас лекарь — не чета городскому. Да того помощь дорога....

— Одни живете? — поинтересовалась Меланья — просто чтоб не молчать.

— Вдова я, — вздохнула Праска и, помолчав да потерев глаза, спросила в свою очередь: — Тебя что довело до такого путешествия? Пешая, в ливень... Что стряслось-то?

Меланья промолчала.

— Спасибо, что приютили, — молвила этак через колодежку.

— Пожалуйста. Что ж у меня, сердца, что ли, нет? Сразу пускать не хотела, ибо по голосу подумала, что пьянь какая... Голос-то сиплый, как пропитый, и не различишь — мужиков иль бабий... Ты спи, ежель устала, а я посижу, вдруг проснется... А, ты уж и так спишь...

Не расплетя до конца вторую косу, Меланья уснула мертвым сном еще на середине фразы. Праска уложила странную путницу на лавку, подмостила под голову соломенную подушку и, влезши на печь, села возле ребенка.

Так прошла ночь. Под утро дождь кончился, но небо не переставало хмуриться. Стояла та противная погода, когда ничего боле не хочется, кроме как никуда не выходить и вообще не вылезать из кровати. Дороги за ночь развезло в грязь, даже конный переход сделался тяжким испытанием, не говоря о намертво завязающих бричках, телегах и каретах. Князь был недоволен, ибо сорвалась любимая забава его — соколиная охота.

Праска разбудила Меланью рано.

— Ты прости, — извиняюще улыбнулась женщина, — мне надо корову подоить, пригляди за Сюшкой, хорошо?.. А то проснется, испугается, что меня нет...

Молодка кивнула, с превеликим трудом разлепив веки. Повязавши голову платком и прихватив кувшин с широким горлом, Праска вышла, а Меланья согнала с себя угодливо мурчащую кошку и поднялась, отгораживаясь от соблазна снова заснуть. Тело ломило, голова болела. Благо, больше никаких признаков болезни Меланья не чувствовала.

Складываясь в единую картину, осколки воспоминаний вспышками мелькали в мозгу. Пожар. Хутор. Дорога. Темная бездна, в которую проваливаешься, теряя сознание. Праска и самогонка.

Меланья бы с легкостью убедила себя, что произошедшее двумя днями ранее — страшный сон, ежели б не чужая хата и больной спящий ребенок. И тяжесть, свинцовая тяжесть на сердце. Оно понимало, а разум отказывался верить...

Меланья бесцельно прошлась по комнате, пощупала сохнущее на веревке платье, стоящие возле печи сапоги. По правде, последние уж ни на что не похожи были. А платье высохло. Молодая женщина быстро переоделась, сложила нижнюю рубашку Праски на лавку и натянула сапоги.

— Где мама? — испуганно вопросила проснувшаяся девочка. Совсем еще малышка.

— Т-с-с, мама коровку доит. Лежи-лежи, куда? — удерживая порывающуюся встать Сюшу, прошептала Меланья.

— Я к ней пойду.

— Она сейчас вернется, не надо к ней ходить. Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — пискнул ребенок. — Тетя, почему вы у нас ночевали?

— Потому что на дворе дождь лил, а мой дом... он далеко.

— А-а-а, вы путешествуете? А сумка ваша где?

— Какая сумка? — задумавшись о грустном, не сразу поняла Меланья. — Ах, сумка... Я без сумки, совсем налегке.

— Какая ж вы тогда путешеств... — возмутилась было Сюша, тут же хрипло закашлявшись. Меланья сочувственно сжала ее ручонку.

— У путешественника обязательно должна быть сумка, — откашлявшись, назидательно произнесла девочка. Меланья пригладила ее курчавые светлые волосы. Накатили воспоминания о брате, излюбленных его "почему". Вместе с этим постоянно ноющее сердце вовсе разболелось, и Меланья принялась убеждать себя: близкие живы. Иначе просто быть не может.