Камин-аут (СИ)

Сатин протянул руку за открывалкой, и одновременно китаец вытянул свою руку, вероятно, чтобы подать. Вздрогнув, Холовора посмотрел на Тео.

– Извини, – парень отшатнулся и сжал пальцы в кулак, а потом зачастил ломанным голосом, пытаясь скрыть свои чувства за находчивой улыбкой: – Давай, я тебе лучше помогу? А то сижу тут, как король…

– Ты уже много выпил и можешь случайно порезаться.

– Ты всегда заботился обо мне, – парень вернулся к своему куреву.

В открытое окно залетал ветер и теребил светлый тюль, растения склонялись к подоконнику и елозили по его поверхности темно-зелеными листьями. Узкие вытянутые листья цепляли занавески. Был слышен шорох жалюзи из соседней комнаты, в темном коридоре на полу тени от жалюзи рисовали узоры.

– Я? – Замечание Тео застало его врасплох, Сатин присел напротив парня в низкое кресло.

Китаец подхватил свой бокал, не дожидаясь, пока их руки снова столкнуться:

– Без тебя у меня прям почву из-под ног выбили, я думал, так будет лучше – не видеть тебя, но на деле всё оказалось совсем не так, – повысил голос парень, поднимая стакан вверх: – За встречу! – и вмиг ополовинил свою порцию. – Сатин, что с тобой произошло? – резко спросил Шенг, вытирая подбородок. – Ты можешь рассказать мне… Ты всё еще хочешь ребенка?

Забравшись в кресло с ногами, Сатин откинулся на спинку, врезавшись в неё затылком.

– Как поживает твоя семья? – спросил Холовора без выражения, только из вежливости.

Его сердце молчало, даже когда Тео упомянул про то, что живет в доме у своего приятеля.

– Неплохо, спасибо. Настоящий птичий двор… Я почти каждый день видел там, как дети бегают по грязному двору, и эти юбчонки моих сестер, похожие на пояса в складочку, а мать меня чуть с ума не свела! В этой атмосфере я не мог сосредоточиться на музыке, просто руки опускались, мне было так сложно… приспособиться жить без наших песен. В конце концов, всё произошло так, как и предсказывал Семен, я остался у разбитого корыта.

– У тебя вся жизнь впереди, – отозвался Сатин, поднимая лицо к потолку и устраивая голову поудобнее на спинке кресла, накрытого пляжным полотенцем. В бокале с шампанским медленно угасала пена.

– А ты?

– Я еще успею тебе надоесть, – сонно пробормотал Сатин, потирая лоб и зачесывая волосы назад.

– Значит, ты не против, что мы будем общаться? Хоть изредка…

Он хотел быть против или за, но он не чувствовал ничего, из него выжили всю теплоту, если она когда-то и была – теперь её совсем не осталось; вытеснив все прочие чувства и эмоции, наваливалась привычная усталость вкупе с головной болью и сонливостью, укрывших его своим пуховым одеялом, и не оставляя места для каких-либо мыслей. Если бы Персиваль не пришел к нему тогда, Сатин превратился бы в механического человека, живого зомби, робота-игрушку. Только по-настоящему дорогие люди способны вернуть жажду к жизни и стремление быть человечным.

Людей тянет к тебе, а когда они осознают опасность – пытаются сбежать; ты превращаешься в растение, привыкаешь к парниковому существованию… Ты как смертоносное ядовитое растение.

Сатин обхватил живот и пододвинул ноги к груди, лег на правый бок.

– Почему нам стало так сложно общаться? – наконец спросил Тео. – Ты чувствуешь нечто подобное? Только не говори, что всё дело в тебе, порой, ты пытаешься взвалить на свои плечи совершенно ненужную ответственность.

– Иди к черту.

Его разбудило жаркое солнце. Сатин проснулся в той же самой позе, в которой заснул накануне, одна рука свешивалась на пол, голова лежала на самом краю кресла, каким-то совершенно невероятным образом он уместился в этом кресле, правое колено выпирало из-под одеяла, и на кожу падал луч света. Кто-то укрыл его одеялом. Сатин не мог вспомнить, как заснул, и поискал глазами свой бокал. Он чувствовал себя как-то странно, вопреки обычаю, голова совсем не болела, только в мозгах стояла какая-то муть. Вскоре на столе обнаружился недопитый бокал, в его стенках играли солнечные блики. Занавески покачивались от легкого ветерка. Чем это утро отличается от всех предыдущих? А не было ли всё спланировано заранее? Их, казалось бы, невозможная встреча здесь, в это время… Не приложил ли к этому руку Михаил? Хотя для него правильный ответ на этот вопрос не играл особой роли. Сатин пошевелился в кресле. Теперь он будет ждать вечера, будет ждать того момента, когда Тео освободится.

*

Вдоль линии пола протянута труба; в стенах – прорези с решетками – окна; на скрещенных за спиной руках надеты наручники; тюремная рубашка прилипла к спине, на груди – расплывшееся пятно пота. Мельком он замечает огромную луну в темном небе, коридор сворачивается, и окна заканчиваются, даже эта едва уловимая связь с внешним миром, эти зарешеченные окна – на стороне тюремщиков, на стороне Сатина только его собственная выдержка.

С того дня Персиваль больше не приходил, узнать – передавал ли он какие-либо посылки, не представлялось возможным. К Сатину, кроме его надзирателя, который кормил его обедом, никто не приходил; он ощущал себя домашним зверем, запертым в пустой квартире, с ним никто не разговаривал, даже не пытался заговорить, и любое путешествие за пределы камеры воспринимал, как увлекательное приключение. Собственная голова в таких ситуациях не лучший союзник, головные боли мешали заснуть, на барабанные перепонки давила тишина; тишина и темнота были худшими атрибутами его жизни. Иногда к дверям камеры подходили какие-то люди и подолгу разговаривали с охранником, Сатин ловил каждый звук, но из их сумбурного диалога не мог разобрать ни слова. Охраннику очень нравилось развлекаться, водя по прутьям решетки железкой или любым другим предметов, Сатин реагировал на этот звук лишь равнодушным эхом сердца о стенки ребер, только иногда он вздрагивал. Пару раз проснувшись, он не мог понять, где находиться, один раз проснулся от собственного крика, но так и не вспомнил, о чем был тот сон, вероятно, он снова падал с высоты или бродил по сугробам, в темноте разыскивая тот злосчастный каток. Часто во снах он находился совершенно один, в обезлюдевшем мире глубокой ночью; довольно редко, но всё же случалось и такое: во сне он оказывался задушенным или задохнувшимся, тогда утром его приходилось откачивать, потому что он лежал без сознания, не дыша; в такие моменты ему действительно становилось жутко, у него складывалось впечатление того, что он умер. Вот так во сне, не успев никому доказать, чего он на самом деле стоит, в одиночестве и беспроглядной темноте; он мечтал хотя бы об одном ничтожно маленьком существе, но чтобы оно могло бы говорить и смеяться, его охранник-зомби явно не годился на эту роль.

Кое-кто считает тебя серийным убийцей, ты приговорен к пожизненному заключению, тебя спасет только лишь чудо. Всё по закону, всё по правилам… Кого ты ищешь? Своих детей? На что они тебе? Они давно умерли, и ты умрешь. Не веришь?

Просто сделай так, как они просят тебя. На всё надо смотреть намного проще.

Его вводят в кабинет хирурга и отстегивают кандалы, снимают наручники. Руки, точно плети, болтаются вдоль тела.

Он безропотно подчинится, будет делать всё, что ему прикажут. Он осквернен, но пришел сюда не за прощением.

Хирург говорит на обезьяньем диалекте. Конечно, это его сестра: они похожи, как близнецы, разве только за тем исключением, что Сатин никогда не видел хирурга без марлевой повязки.

Он смотрит на еврейскую женщину перед собой как на восьмое чудо света. Она молчит, и на глазах у неё повязка. На ней – белая рубаха с подвернутыми рукавами и широкие брюки для поездок по сафари; обесцвеченные солнцем светло-серебристые волосы собраны на макушке в тугой хвост. Возможно, она не европейка, но кожа у неё такая же светлая, как и у Сатина пару месяцев назад. По плечам рассыпаны веснушки, веснушки и на лице, в вырезе рубашки.

– Вы знаете, зачем вы здесь? – сухо спрашивает Холовора женщину, сухо, потому что першит в горле; представилась возможность поработать челюстями и размять затекший язык; он искренне надеется, что она поймет его речь. Но нет, она не понимает, поворачивает свою хорошенькую головку к брату и что-то спрашивает. Хирург смеется и отводит девушку подальше от заключенного.