Камин-аут (СИ)

Ну а Маю – её любимый племянник, недоучка и музыкант… Его позитивное настроение и забавная неуклюжесть… Но не настолько же она тронулась, чтобы любить племянника только из-за его природной неловкости! Конечно, он ей дорог, и ей небезразлично его будущее. Нет, Маю она не отошлет от себя ни за что на свете!

– Заедем сейчас в пункт питания… я, кажется, забыла наши о-бенто дома, – вдруг вспомнила Тахоми.

– Ты стала слишком рассеянной, тебе надо стать более собранной, а то, как же ты сможешь уследить за нашим ребенком, если даже забываешь про обеды?

– Саёри, у меня еще есть восемь месяцев. Я буду неплохой матерью для нашего ребенка, – особой уверенности в голосе у неё не было, и мужчина это тут же подметил.

– Ты говоришь так, а сама плачешься в жилетку этому мальчишке, что боишься рожать, что боишься становиться матерью! Девочка рождена, чтобы стать матерью, так заведено у всех нормальных людей! И семью создают с той же целью, чтобы иметь потомство и продолжать свой род, – Провада включил магнитолу, чтобы заглушить поток ругательств, грозящих сорваться с языка Тахоми.

По дороге заскочили в магазин, и Саёри потащил японку за собой, пришлось пойти с ним.

– Я постараюсь изо всех сил не ударить в грязь лицом, – тихо сказала она, наблюдая, как кассир пробивает чек.

– Да уж, постарайся, – после некоторого молчания ответил мужчина.

– Тахоми-сан, когда же вы нас осчастливите?! – гремел художник, трясся её маленькую руку. Этот высокий бородач обожал маленьких детей.

– В середине декабря.

– Уже в этом году!

Пригласив двух своих друзей с работы, которые тоже приехали на нацу басё, они решили провести день в токийском парке. На прогулку Маю не поехал. Тахоми прекрасно понимала, как он будет себя чувствовать, находясь под бдительным присмотром Саёри, как запертая в клетку птица.

К ним за стол подсела Тошики.

– Та-ак, у меня выдалась свободная минутка! – она приехала со своим контейнером с рисовыми «ёжиками», политыми грибной подливой. – Ты как себя чувствуешь? Тошнота не замучила? А то моя сестра мучилась первых три месяца, а потом отпустило.

– Да, Тахоми-сан, вы как? А то может вам перевестись в наш офис, который ближе к вашему дому? Так и добираться легче будет.

Женщина покачала головой.

– Хочешь немного мяса? – озабоченно спросила Тошики, указывая на свой обед. – Ты чересчур худенькая… то набираешь килограммы, то сбрасываешь.

– Врач говорит, что такая реакция организма – это нормально на начальном этапе беременности.

– А ты больше врачей слушай! По-моему, так Эваллё располагает куда более полезной информацией, чем все эти специалисты. У кого есть свои дети… пожалуй, на мнение таких врачей только и стоит полагаться, а все остальные больше теоретики, чем практики, послушай хотя бы мою мать. У кого нет детей – нечего на таких время тратить. Верно, я говорю, Саёри? – молодая мангака посмотрела на молчащего Проваду.

– Мы сами разберемся, кого нам слушать, а кого нет.

– Ну, с твоим подходом… И всё-таки тебе лучше поесть.

– Верно, – согласился с мангакой художник, – даже если вы не хотите есть, ребенку все равно надо получать питательные вещества… независимо от того, есть у вас аппетит или нет.

– Думаю, если Тахоми не хочет есть, не нужно её заставлять, – с этими словами Саёри поднялся из-за стола и, прихватив обед своей подруги, направился к урне.

– Ты к нам пришла с такой очаровательной фигурой, по-олненькой, а сейчас у тебя сплошное килограммовычетание, – ударила по столу Тошики, Тахоми невольно вздрогнула и посмотрела на спокойное лицо Провады.

Единственное, что она могла сделать для братьев – держать их на расстоянии друг от друга. Саёри перебрался в номер Эваллё, она осталась с Маю. Парням надо дать время образумиться. Друзьям Тахоми не могла рассказать об их семейном позоре и давилась своими чувствами в одиночку, прекрасно понимая, что рано или поздно, но этой так называемой любви надо будет положить конец.

– Недалеко от Университета Спорта есть общежитие. Думаю, твоему старшему племяннику там будет удобно, и он сможет тренироваться хоть целыми сутками, и не придется ездить через полгорода, – вдребезги разбил её мысли Саёри, его широкая маленькая ладонь погладила Тахоми по плечу, и её рука тут же покрылась гусиной кожей. – Не беспокойся, я сам поговорю с ним об этом. Общежитие как выход. Как только вернемся в Нагасаки…

– Зачем вам общежитие? – недоуменно переспросила Тошики. – Эваллё хочет съехать?

– Он уже взрослый парень и может жить самостоятельно… – начал Провада, но Тахоми перебила грубым шипящим голосом:

– Эваллё – мой племянник, я сама разберусь с ним. Он – моя семья, и если он не пожелает от нас уезжать, я никуда его не отпущу, – уверенно заявила японка.

Тошики посмотрела на неё с удивлением.

– Саёри, когда Эваллё успел стать взрослым, как ты сказал? Лично я слышу, как ты называешь его мальчишкой.

Саёри больно сжал её запястье под столом, и Холовора прикусила язык. Между тем, мужчина продолжал сдавливать её руку, красноватый след никак не удастся скрыть от чужих глаз…

Мангака буравила пару настороженным взглядом.

– У вас какие-то проблемы? – не к месту спросил художник.

– Нет, всё в порядке. Но трое мужчин не могут ужиться под одной крышей, – пришлось выкручиваться Тахоми. Провада расцепил пальцы, женщина тут же выдрала свою руку из его хватки.

========== Глава VII. Двойственность ==========

Дни тянутся калейдоскопом, мелочи приобретают особенно большое значение. Первые два дня его не трогают, оставляют в покое, когда остальные работают, ему разрешается бродить по главному зданию, спускаться на площадь. Кроме ложки, которой можно выколоть глаз, при желании – и засунуть в глотку, у него нет оружия против других заключенных. По ночам свет в общих камерах не выключают, народ бродяжничает, шумит, дерется, мешая заснуть, на него странно косятся, но не пристают. Они смотрят на его кожу, видят в нем чужеземца. Он не сможет постоянно уходить от них, это просто невозможно, когда в одной камере сидят больше десяти заключенных. От них исходит смрад, который пропитал его насквозь, не душ, не свежий воздух уже не помогают.

Стоило забыться тревожным сном, как прораб трясет его за плечо. Сатин просыпается, он снова разгребал снег, ковырял лед, но теперь снегопад прекратился, ветер стих, снежная ночь сама собой испарилась, и над ним нависает какой-то мужик. Холовора, скорее от неожиданности, чем от злости, сбрасывает того со своей постели, смотрит – дверь заперта, значит – всё-таки еще ночь. Прораб пытается объяснить знаками, что не хотел его изнасиловать, остальные внимательно, с тревогой, готовой вылиться в неконтролируемый приступ насилия, наблюдают за ними.

«Ты здесь за что?» – спрашивает прораб, указывая на него, а потом на потолок.

«Я – серийный убийца», – Сатин проводит пальцем по горлу, потом по сердцу и животу, изображая жестокое убийство, потом снова подносит пальцы к горлу, и так несколько раз.

– Эй, гадина, – говорит один из заключенных на обезьяньем диалекте, Сатин не оборачивается на голос. Здоровый негр заходит за спину прорабу так, чтобы Холовора его видел и, сведя пальцы кольцом, подносит к паху:

– Хочешь перепихнуться?

По камере прокатывается дикий гогот, они веселы, они пускают слюни, трогают себя, скребут блох и расчесывают кожу.

Он понимает, что заснуть ему сегодня не суждено, придется следить в оба, стеречь, чтобы опять кто-нибудь не залез на его кровать.

– Наверное, красавчик зарезал свою мамочку, потому что она не давала ему водить домой красивых мальчиков, – снова гогот. – А потом и папочку, потому что он въебал ему за мамочку.

Сатин ощущает во рту железистый привкус: он раскусал губу до крови.

Он шатается по внутреннему двору – послеобеденный отдых, и заключенным разрешается покурить на улице; сегодня ночью его не трогали, но так не будет продолжаться вечно.