Камин-аут (СИ)

– Вот таким я и хотел тебя увидеть – смеющимся.

Он медленно поворачивает лицо и смотрит на пришельца.

– Зачем ты пришел? – Сатин протягивает в его сторону правую руку и переворачивает ладонью вверх, другой рукой держась за стену, с трудом приподнимается с пола: – Вот этими самыми руками я убил тебя и в землю закопал, чего тебе еще надо, Персиваль?! – улыбка болезненно кривится, взволнованный сиплый голос срывается. – Мне нужно было пригласить священника? Или высечь на камне твое имя? Что?

– Я говорил тебе и раньше, но тогда ты мне не поверил.

– Пришел меня мучить, хочешь, чтобы я раскаялся в содеянном, прослезился о своей грешной душеньке? – снова кривится Сатин. – Дурак… Что ж… я тебя увидел, поговорил, теперь, может быть, ты оставишь меня в покое?

Персиваль ставит чемодан на пол и обхватывает протянутую ладонь своими руками. Сатин неуверенно дергает рукой, но доктор крепче сжимает его загорелые пальцы.

– Я назвался твоим лечащим врачом.

– Почему не психиатром? – нехотя улыбается Холовора, но ему совсем не смешно, чувствует, как эти руки согревают саму душу. Его начинает трясти, пальцы соскальзывают со стены, и Персиваль подставляет ему своё плечо.

– Пока ты здесь сидел, я успел изучить порядки этой тюрьмы. Назовись я психиатром, это означало бы, что с тобой что-то не так, а последнее дело быть сумасшедшим… тебя бы сразу же усыпили, – доктор тянет Сатина за руку. – Как шелудивого пса, – в голосе проскальзывает металл. Доктор имеет право на строгость.

– Персиваль, ты же умер? Я заколол тебя. Было много крови.

– Тебе нравится афишировать этим? Да? – не без сожаления спрашивает Персиваль.

– Для меня это имеет значение. Я убил тебя, это было реально. А здесь… здесь я не знаю, что ложь, а что происходит на самом деле.

– Ты думаешь, это воспоминание? Думаешь, за такие воспоминания надо цепляться? Ты только что сознался в намеренном совершении преступления. Неужели тюрьма тебя подломила? Она забрала у тебя не только мужество… Изолированный от человеческого общества, тебе не с кем было поговорить. Эта камера не то место, где можно найти собеседника, – доктор не обводит каморку пытливым взглядом, доктор пристально изучает своего пациента: – Но голос восстановится. И у тебя просто бешенный пульс, – отпускает костлявое запястье. – Ты испуган?

– Чего? Чего мне бояться?! Ты мне мерещишься? – еле шевелит заплетающимися губами, сухими и потрескавшимися. Ему сложно стоять на ногах. – Я не боюсь приведений, – скрипит зубами.

Персиваль отпускает его руку, приседает, щелкает замком и откидывает крышку чемодана, достает из него бутылку минералки, открывает крышку. Сатин жадно набрасывается на воду, скашивает взгляд и смотрит на ребус на этикетке:

– Что это за страна? – тяжело дышит, глотая охлажденную воду. Влага заволакивает сухое горло. Задыхается, но продолжает жадно пить.

Доктор обхватывает его подбородок и приподнимает. Персиваль старается говорить как можно разборчивее, чтобы он мог понять.

– Африка, – но строгий голос звучит жалобно.

– Ты сказал… что успел изучить… – сладковатая минералка стекает по губам, вода попадает на бороздки на нижней губе. – Где ты был раньше? Где?

– Они ведь не сделали ничего дурного? – теплой рукой с чистым потом, не смешанным с тюремной грязью и песком, загаженном насекомыми и ящерицами, Персиваль гладит его щеку.

– Уходи, пока я не начал верить в то, чего нет, – было непросто говорить, приходилось отдыхиваться, чтобы не подавиться холодной водой и своими эмоциями.

Персиваль мотает головой, отмахиваясь от его слов.

Он опускает взгляд и смотрит на темный галстук Персиваля, доктор поглаживает его веки с собранными на них крошечными морщинами.

– Ты ужасно выглядишь, до чего они тебя довели? – доктор снимает очки и приседает на одно колено подле своего пациента, вглядывается в безжизненное лицо перед собой, словно вылепленное из воска.

– Ублюдок… – шепчет Сатин. – Даже после своей смерти ты продолжаешь преследовать меня. Ты просто озабочен мной!

– Послушай, – доктор проводит пальцами по его лбу, очерчивает веки, гладил кожу на выпуклых скулах. Его прикосновения успокаивают, он не повышает голос, он ведь врач: – Ты не убил меня. Не убил. Вернее… ты убил бы меня…

Сатин смотрит на своего лечащего врача, на его низко посаженные надбровные дуги, тонкие бледные губы. Этот чертов сон. Сердце Персиваля не билось, светила луна, и было замечательно видно, как земля падает в глубокую яму, могилу, на тело, завернутое больничной простыней.

– Я показал бы тебе нож, которым ты заколол меня, но меня не пустили бы к тебе в камеру с ним. Там… отбирают оружие. Ты бросил этот нож, как ценное доказательство, в мою могилу. Этим ножом ты мог бы убить человека, если бы я был им, но я не человек, – кожа на скулах натягивается, вокруг губ собираются складки, Персиваль усмехается, проводит пальцами по жесткому ежику на голове Сатина. – И я здесь, чтобы снова оберегать тебя, и я буду с тобой, это моя первейшая обязанность, – склоняет голову в знак подтверждения.

– Ну хорошо, пускай так, – он допивает воду. – Ты пришел сюда, несмотря на грязь… зловоние, паразитов. Ты проделал такой путь… ради этого?!

– Это всего лишь грязь. Её везде полно. Люди всегда оставляют за собой грязь, можно сказать, что где есть люди, там всегда смердит.

– И я… я такой же человек… – прислоняется щекой к стене, приподнимает лицо.

– Человек – это оболочка, то же самое, как и камень, и дерево, пена. Мне кажется, что я смогу избавить тебя от этих увечий, – Персиваль указывает на его морщинистые руки, покрытые трещинами; сухая кожа шелушится, от ударов палкой она воспаляется и неприятно зудит, иногда эти ощущения заполняют всё окружающее пространство и становятся единственным, о чем он может думать. – Я договорился, что буду осматривать тебя лично, так как они не позволяют передавать посылки, и я не могу оставить тебе какое-нибудь лекарство, это тоже вызовет массу подозрений. Я убедил их в том, что иностранцам требуются другие лекарства, которые могу достать только я.

– Они еще готовы немного послужить мне, эти пальцы… – рука вздрагивает. – Я думал, здесь нет такого лекарства, которое помогло бы излечить от… этого… – от прикосновения немытых пальцев на коже остаются черные полоски, – …наваждения.

– Верно, здесь нет, – Персиваль прислоняет его спиной к стене, разворачивая к себе лицом. – Если это можно назвать лекарством, то лекарство как бы заключается во мне. Ничего не бойся, я всего лишь проведу руками, как цирковой фокусник, – достает круглую деревянную банку с плотной крышкой.

– Так ты целитель, – ему не хватает человеческого тепла, с жадностью смотрит на Персиваля, на складки добротного материала, на чистые ладони; в этом месте промерзаешь до костей, не смотря на душный зной, сухой воздух и скрипучий песок на зубах, песок, который вдыхаешь вместе со зловонием мужской тюрьмы. – Где ты был? – надрывно прохрипел Сатин.

– Залетал кое-куда перед тем, как приехать сюда, – понижает голос до едва различимого шепота. – Чтобы попасть на мою планету одного желания мало. По правде говоря… я должен был поблагодарить тебя от лица моего начальства, – он говорит очень тихо, чтобы мог слышать только один Холовора. Закатывает правую штанину, приподнимает его ногу за щиколотку, кладет пяткой себе на колено. – Немного остужу твою боль.

– Какого начальства? За что поблагодарить, Персиваль?..

Из-за двери раздается громкий голос, в окошечке появляется недовольное лицо охранника. Сатин вздрагивает, каждый раз, когда за дверьми камеры раздается непонятный визгливый тенорок, его начинает трясти мелкой дрожью.

– О чем он говорит? Он просит тебя уйти? Персиваль, не уходи! Скажи! Скажи, что никуда не уйдешь! Не исчезнешь вдруг… но даже если… ты соберешься испариться, предупреди…

Персиваль выдергивает за веревку плоскую деревянную крышку, она удерживается на веревке и не падает на пол, доктор на мгновение поднимает на него взгляд, зачерпывает мазь и равномерно накладывает на кожу Сатина, удерживая его ступню одной рукой.