Камин-аут (СИ)

Покажи когти, сделай это первым, покажи им, что тебя есть за что бояться.

Пошатываясь, будто пьяный, он идет к открытым воротам, ведущим к шахтам.

Так, чтобы тебя здесь запомнили. Ты должен отринуть жалость и сострадание – им нет места в тюрьме.

Приседает рядом с кучей разворошенных камней.

Глубже. Оно должно быть где-то здесь.

Сатин копает руками пыльную груду, мелкие камешки забиваются под ногти, царапают кожу, ладони покрывают кроваво-серой пленкой, опускается коленями на землю, роется с удвоенной скоростью.

Ищи лучше, ты не можешь уйти с пустыми руками.

Пальцы натыкаются на что-то железное, и вот у него в руках ржавая тяпка. Откуда она здесь? Должно быть, забыл кто-нибудь из заключенных.

Умница.

Голос замолкает.

– Пахнет жареным, – нюхает воздух заключенный, с обмотанной тюрбаном блестящей головой. Снова раздается гогот.

Сатин не обращает на его слова никакого внимания. В руках у него – защита. Надзиратели, лениво наблюдающие за ними, не отбирают у него его защиту. Зачем им это нужно? Заключенные все равно не приносят им никаких дивидендов, даже если один заключенный убьет другого – никто и пальцем об палец не ударит; только если ситуация выйдет из-под контроля, и заключенные взбунтуются, развяжут кровавую резню, только в этом случае охране придется вмешаться.

Он чувствует легкое возбуждение, ноги заплетаются, взгляд метается по высоким стенам, напоминающим о старинных крепостях, казематах, тюрьмах строгого контроля. Он говорит сам с собой и усмехается, солнце в багряно-фиолетовом небе освещает площадь, свет падает на его голову с мелкими ранками от многочисленных ударов палками.

В твоем несовершенстве я все равно люблю тебя, никто не будет любить тебя больше чем я.

Заключенные из его камеры высыпают во двор, под жаркое полуденное дыхание солнца. Ночью здесь промерзаешь до костей, днем умираешь от жары. Они видят, как он блуждает по крепостному двору, они не замечают тяпки в его руке, потому что он надежно укрыл её под рукавом, по руке стекает пот, впитываясь в железо.

Ангелы, все заключенные – ангелы, которые лишены своих прекрасных крыльев. И ты обязательно достигнешь Рая.

Свет мешал ему заснуть, из-за чего он разбил несколько лампочек, погрузив камеру в полумрак, случайно наступил на осколки, и заключенные бросаются к двери, колотят по ней кулаками, этот человек внушает им ужас, он сумасшедший, его перевели не в тот корпус, не в ту тюрьму, ему не место среди приличных грабителей… сутенеров… мелких воришек… хулиганов… нарушителей порядка, вандалов. Пришлось вести его в медпункт, чтобы хирург вытащил окровавленные осколки из огрубевших подошв, покрытых корочкой грязи, кровь смешалась с потом, песком и грязью, покрыв его худые ступни.

В наказание его отправляют работать ночью, ведут по пустым коридорам, как по серо-мраморному бункеру, и в зарешеченных окнах – полумесяц. Он вновь оказывается на улице, поезда остановлены до утра, ворота наглухо закрыты. Его заставляют таскать каменные оковалки и кирпичи, месить рыжеватую глину.

По возвращении в камеру, он садится на пол, на своё привычное место у батареи и дерет своё банное полотенце, плетет из ниток себе кольцо, рядом на полу гордо покоится его тяпка. Заключенные не спят, сумерничают, топчутся по камере, время от времени кидая на него подозрительные взгляды. Несколько дней, проведенных в общей камере, а ему кажется, будто просидел здесь не одну неделю, плетя своё кольцо и разбивая лампочки.

Утром он съедает холодную похлебку буро-зеленого цвета и снова отправляется работать, пальцы сами собой тянутся к заветной тяпке, он перестает вспоминать домашних, только по-прежнему мечется во сне, он говорит сам с собой, чтобы не забыть родную речь, его никто не понимает, с ним никто не заговаривает, их тянет к нему, он видит, как оттопыриваются их засаленные штаны, но в одиночку никто не пытается нарушать его бдения. Он голоден, он постоянно голоден, иногда кишки сводит от голода, и желудок переворачивается, хочется проблеваться, но нечем. Он предпочитает терпеть, и выжидать момент, чем ходить в уборную вместе с другими заключенными, он забывается в бреду под нашептывания голоса в своей голове.

Бродит по коридорам, сквозняк обдувает мокрую голову, но здесь душно, и по лбу снова течет пот. Наверное, он заболевает.

Руки огрубели, кожа обветрилась в горячем воздухе котельной, мышцы по всему телу ноют, шея едва поворачивается, скорей всего, ему суждено скончаться в этих плавильных печах или в шахте, среди труб и горячей воды, натекшей на пол, она обжигает ноги. Работает он в основном в темных помещениях и, возможно, скоро ослепнет.

Вдыхая раскаленный вечерний воздух, он смотрит на подъезжающий поезд, но это не Персиваль, это всего лишь белый заключенный с ярко-зелеными глазами и длинными черными волосами, Холовора отворачивается, но он продолжает слышать звяканье цепей и глухой стук колодки о мостовую, осторожно оборачивается. Блестящий шлейф волос, спадающих на спину, укрывая её от солнца, волосы переливаются на свету, загорелая кожа покрыта пылью, высокий чужеземец смотрит на него, а Сатин – на чужеземца. Овальное лицо с высокими скулами, и золотисто-зеленые глаза, такого цвета, он помнит, были листья на деревьях в далеком прошлом, когда в чистом воздухе разлита весенняя прохлада, кислород благоухает едва уловимыми ароматами. Неужели пришла весна? Сколько времени он провел в этих мрачных подземельях, орудуя своей тяпкой? Сколько ночей он пытался заснуть и дрожал от холода, проваливаясь в вязкий кошмар и снова выплывая на поверхность? Сколько кругов он намотал по площади, блуждая на заплетающихся ногах и хватаясь за стены? Дозорные смотрели на него с вышки и усмехались, они думали, он пьян или принял дозу.

Сегодня весенняя уборка, и заключенные подметают площадь, отскабливают жвачки, моют ворота, совсем как пятиклассники. Новоприбывшего заключенного он видел всего три раза, Красавчик не работает с ними – его содержат в камере отдельно от всех, когда их взгляды пересеклись в последний раз, загорелые руки Красавчика покрывали следы недавних уколов. Его лицо всегда избито, его волосы обриты, и он носит стандартную одежду, коричневые короткие штаны и серую рубаху, но он отличается от всех остальных заключенных. Сатин видел, у Красавчика было что-то на коже – отметины, не то веснушки, не то родинки…

Ему придумали прозвище – одно из многих – «Сахарная задница», недавно Сатин стал свидетелем нового развлечения среди сокамерников, которая вызвала в нем брезгливое ощущение: заключенные делились бреднями о том, кто, когда и как имел «Сахарный белый зад», причем, разыгрывалось это в его присутствии и только тогда, когда все присутствующие точно знали, что он слушает. Обычно эта забава продолжалась до тех пор, пока Сатин не уставал слушать всё это про себя, но и тогда еще долго его преследовали их маслатые голоса: Сахарный задок, хочешь получить вкусняшку? Сатин начал ощущать себя мальчишкой-подростком, который впервые очутился на взрослой вечеринке, с отдающей кислятиной выпивкой и стоячими хренами.

Персиваль не приходит, и хирург не вызывает его в свой кабинет, Сатин с того дня ни разу не видел еврейки, значит, скоро он узнает свой приговор.

Руки покрыты мозолями, на пятках одубевшая кожа растрескалась, если он будет ходить босиком, то совершенно точно получит заражение крови. Он закапывает тяпку среди камней и кирпичей, которые сам так старательно здесь складывал, пускай Красавчик найдет её.

Умница.

Раздается в голове спокойный мужской голос.

Их всей гурьбой ведут в душевые, сегодня банный день. Их ведут по грязным полам вглубь коридора, над полом тянется труба, они где-то на нижних уровнях, под слоем земли, сверху давит громада тюрьмы. У двери им сообщают, что мыло закончилось, а новую партию еще не успели завезти, и им придется отскабливать себя щетками. Сатин берет щетку в руки и по привычке стучит ею по стене, чтобы стряхнуть паразитов; подносит к носу: от щетины отходит острый запах мокрых опилок и застарелых фекалий. Он касается сальных волос, проводит пальцами по затылку, но они всё также густы, как и несколько месяцев назад, облысение в стенах тюрьмы ему не грозит, во всяком случае, пока. Где-то недалеко грохочет поезд, следуя своему неведомому маршруту по кромешной темноте подземных туннелей, этот поезд следует прямо в ад. В их распоряжение предоставлено десять минут, обычно купание длится и того меньше, но сегодня нет мыла. Заключенные сбрасывают замусоленную одежду и бросаются под теплую воду, вода может быть или очень горячей или еле теплой, надрывно скрипят краны. Сатин поворачивает вентиль и поднимает глаза вверх, где в стене прорублено отверстие, в которое вставлен старый изогнутый кран, по белой сердцевине прорубленной кладки стекают ручейки теплой воды, и белое становится влажно-серым. После жаркого пыльного дня прохладная вода кажется божественной, Сатин подходит к стене и встает под струю воды, вода выплескивается из крана неровными порциями. Кто-то подходит к нему. Протирая глаза, Сатин видит, что этот кто-то – тот самый прораб, который в первую ночь залез на его кровать. Заключенный лыбится и тычет в него своим желтоватым пальцем, за худосочной спиной прораба толпятся еще двое зэков. Он рефлекторно стискивает пальцы, но рука сжимает пустоту, его тяпка покоится под грудой камней во дворе. Видимо, они давно вынашивали этот план, и лишние пару минут стали по истине роковыми. Он чувствует злость, ему хочется вспороть сонную артерию этого прораба, но его руки скручивают, ударяют головой об стену, кладка сыплется; выкручивая руки за спиной, его зажимают в углу; вода льется им на головы, Сатин вырывает правую руку и кулаком ударяет по челюсти ближе стоящему, вдавливает пальцы в глазные яблоки. Его кидают на батарею. С криком боли, застрявшем в горле, стекает на пол. Вода грохочет по всему помещению, и на драку четверых голых зэков не обращают внимания. Ему зажимают рот полотенцем, липкие мокрые пальцы шарят по пояснице. Опрокидывают на колени. Их обезумевшие голоса. Дикая боль, которая за этим следует, лишает рассудка. Прошивает позвоночник, вынуждает корчиться. Рот занят, не продохнуть. Стоп!