Машина снов (СИ)

Марко медленно обошёл Хоахчин, чувствуя невыносимое желание снести ей голову. Лживая, злобная, завистливая тварь. Интересно, получится ли перерубить эту сухую шею с одного удара? Туповата сабля и сбалансирована как‑то криво.

Кормилицу била крупная дрожь.

Взгляд Марка упал на кукольную деревянную руку, сжимавшую игрушечную сабельку. Она валялась у подножия трона, полускрытая складкой подёрнутой пеплом ткани. Его осенило.

– Ах, ты ж старая ты курва, – восхищаясь своей догадкой, сказал Марко. – Ты покровительствуешь принцу Темуру. Ты снюхалась с моим дядей на почве вашей обоюдной любви к наследнику.

Кормилица попыталась спрятать глаза, Марко схватил её за плечи и развернул к себе, заглядывая в лицо.

– Ты пытаешься убить государя, чтобы возвести на трон его старшего сына! Но почему?! Что такого пообещал тебе Темур? Что такого он может дать, чего не может дать тебе выкормленный тобою император?

– Темур прекратит эту бесконечную войну, – ответила Хоахчин.

– Хубилай – великий воин, но он не может остановиться. Он не может править мирной страной. Собственно говоря, он и воюет потому, что не представляет, что нужно делать с империей, когда она покоится в мире. Посему, пока он жив, войне не будет конца.

– А тебе‑то что?

– Я устала. Устала ждать, устала бояться, устала хоронить. Устала опасаться подвоха, устала от угрозы бунта. Мне раньше казалось, что это боязливое ожидание, вся эта нервотрёпка – вполне естественное состояние для того, кто обладает властью. Что все эти чувства и есть то, что называют бременем власти. Но чем дольше я живу здесь, тем больше я понимаю, что настоящая власть – в гармонии. До нашего вторжения Срединное царство славилось незыблемостью. И это правильно. Темур вернёт эту незыблемость. Он восстановит всё, что мы разрушили.

– Он же мунгал! Не просто мунгал – чистокровный чингизид.

– Да. Но только чужеземец может так сильно влюбиться в эту культуру и так тонко чувствовать её, при всей своей любви сохраняя трезвый взгляд со стороны. Темур – хороший мальчик.

Марко прошёлся, бессознательно вынул из курительницы дымящуюся палочку и слегка покачал ею, глядя, как кольца плотного, почти живого дыма скользят по воздуху, нехотя разваливаясь на отдельные серые нити, белеющие в сумеречном свете. Темур. Ему ведь, должно быть, уже за сорок. А будущее неясно. Если бы император поручил ему управление каким‑нибудь улусом, его честолюбие, может быть, слегка бы успокоилось. Неужели нет способа как‑то отвести пар, клокочущий в наследнике? Но Хубилай почему‑то не доверяет ему. Хм, а кому он вообще доверяет?

– А что Тоган? – спросил Марко, прекрасно понимая, что его собственные позиции очень уязвимы, и приход Темура к власти неминуемо означает его собственную гибель.

– Тоган? Мелкий глист! – презрительно сморщилась Хоахчин.

– Узнаю эти слова, – усмехнулся про себя Марко.

– Тоган зальёт страну кровью, – сказала кормилица. – Большинство считает страсть Темура преступной и постыдной. Но Темур умеет любить. А Тоган умеет только ненавидеть. Он ненавидит мунгал за смерть своей матери‑катаянки, ненавидит катайцев за то, что они так легко сдались, ненавидит отца за то, что ему самому никогда не стать таким же, как император, но главное – он смертельно ненавидит себя самого. И за всё это он начнёт мстить. Я помню его с рождения, он всегда был засранцем и негодником. Однажды я выпорола его за то, что он мучал ягнят. Ему доставляло удовольствие пытать тех, кто слабее него. И сколько бы я ни порола его, эта страсть издеваться над слабыми так в нём и осталась. Возведи его на трон, и вся страна превратится в баранье стадо, которое он поведёт на бойню.

– Ты отчасти права. Но твой план обречён на провал, – усмехнулся Марко.

– Ты не убьёшь меня. Если бы ты действительно собирался меня казнить, то уже бы это сделал.

– Тебе помешаю не я.

– Кто же? Тоган?

– Нет. Старший брат. Чиншин.

– Ха‑ха‑ха, – грубо, по‑мужски засмеялась Хоахчин, но в этой грубости присутствовала та нотка нарочитости, которая ясно дала Марку понять: он попал точно в цель. Осталось лишь дожать своё.

– Ты морочишь мне голову, мальчишка! – сказала кормилица, всё ещё слегка натужно улыбаясь. – Чиншин давно мёртв.

– Чиншин – жив, – с расстановкой сказал Марко, буравя взглядом карие глаза Хоахчин.

Он решил держать паузу столько, сколько это вообще возможно. Она должна сломаться. Должна.

– Этого не может быть, – неуверенно сказала Хоахчин. – Я видела его тело. Он умер во время приступа падучей, это известно всем.

– А как близко ты видела тело? Помнишь ли ты, как его сжигали? Ясно ли ты видела лицо трупа, когда его охватил огонь?

Марко приблизил лицо к глазам кормилицы. Там полыхал ужас.

– Его ведь несли на высоченных носилках, достойных императорского отпрыска? – продолжал давить Марко. – Как хорошо ты разглядела его?

Хоахчин молчала, сжав рот в одну линию. Но глаза выдавали всё, что в этот момент происходило в её душе.

– Ты не посмеешь, – наконец проскрипела она. – Не посмеешь помогать Чиншину.

– Почему?

– Я скажу тебе, что произошло с Пэй Пэй, если ты дашь клятву не помогать Чиншину. Ты присягал императору. Ты не должен помогать Тогану и Чиншину узурпировать престол!

– Почему? Убив мою единственную любовь, Кубла‑хан лишился надежды на то, что я буду продолжать служить ему. Или её убила ты?

– Да не было никакой Пэй Пэй! – в сердцах крикнула Хоахчин.

– Я одурачила тебя! То было лишь наваждение! Не было никакой реальной наложницы, никогда, нигде! Пэй Пэй – миф!

Марко потянул пальцем ворот. Запах ароматических палочек стал вдруг невыносимо тяжёл…

– Никто, кроме тебя, никогда не видел её! Ты сам‑то хоть раз видел её при дневном свете? Вспомни, она виделась тебе только в сумерках!

Господи, как трудно‑то всё…

– Но мы несколько раз завтракали с нею вместе с Кубла‑ ханом, – пробормотал Марко, задыхаясь.

– А её лицо было укрыто газовой пелериной, не так ли?! – скрипучим мерзким смехом отозвалась Хоахчин.

– Неприлично дворцовой наложнице показывать лицо на людях, – ещё более неуверенно сказал Марко, с ужасом осознавая, что кормилица права: он действительно видел её только в сумерках либо рассветным утром.

Он вспомнил, как они с Пэй Пэй прижимались друг к другу в те выматывающие зимние ночи в Канбалу, зарываясь в волглые одеяла, прячась от всепроникающего морозного сквозняка; как смеялись, обливая друг друга вином… Он помнил запах кожи Пэй Пэй и тонкий‑ тонкий звук кисти, скользящей по её груди вниз, к узкой ложбинке пупка, казавшейся по краям чуть смуглей, чем остальное тело…

– Я дурачила тебя, капая в еду особый состав! – в голос хохотала Хоачхин. – Я не зря показывала тебе, что тело – это обман. Я могу менять его столько, сколько хочу.

Марко в страхе отшатнулся: неужели это правда? Неужели он всё это время жил и дышал призраком? Хоахчин сбросила халат, оставшись в одной иссиня‑белой шёлковой рубахе в пол. Она сделала какие‑то движения руками, и её тело внезапно стало совершенно девичьим, хотя лицо оставалось сорокалетним. Нет… прошептал Марко, голову повело кругом, пальцы забились в истерике, дрожа, как с перепою…

– Дурак! Жалкий дурак! Никакой Пэй Пэй никогда не существовало! Всё это время с тобой была я, – загремел голос Хоахчин изо всех углов, ему вторили распахнувшиеся ставни и стукающие на сквозняке створки ширм. – Я! Я! – хохотала кормилица, сверкая налившимися кровью глазами.

Вжжжжжжж, свистнуло лезвие, коротко завершив полёт влажным чваканьем. Марко удивлённо посмотрел на свою руку. Сабля прочертила живот Хоахчин поперёк, словно прыгнув сама, словно бы этот нескладный кривой клинок обладал своим собственным разумом. Нет‑нет‑ нет, в растерянности пробормотал Марко, глядя, как Хоахчин медленно оседает на колени, на глазах снова превращаясь в древнюю старуху.

– Ты… – удивлённо прошипела она, глядя вниз. – Ты меня?.. Убил?..

Марко поспешно бросил саблю на пол, как ядовитую змею,