Машина снов (СИ)

Эдит понимающе засмеялась, поддерживая настроение сестры, но быстро продолжила свою мысль:

– Сэмюел лежал, сложив на неё свои жилистые голени, и стопа у него так неудобно подвернулась, туфель буквально скособочило, и он врезался рантом прямо между пальцев, но Сэмюел ничего не замечал. Такое ощущение, что он и не дышал вовсе! Это так пугает!

– Милая Эдит, для меня главное, что он выздоравливает.

– А ты… Ты сама не пробовала курить?

– Пока нет, мне не хватает духу, – ответила Сара, аккуратно складывая проглаженную сорочку.

– Интересно, каково это?

– Он говорит, что опиум открывает ему совершенно новый мир.

– Но это, по крайней мере, приятно? У него было вчера такое лицо, словно бы он вновь стал грудничком и, прости, насосавшись груди, увидел сказочный сон…

– Насколько я могу судить, это действительно приносит ему новые ощущения, и они… да, они, пожалуй что, приятны.

– Но не настолько, чтобы отвадить его от супружеской постели? – подмигнула Эдит.

– Фу… – зардевшись, сказала Сара, понарошку шлёпнув сестру шёлковой пелериной, которую держала в руках.

– Что «фу »? – продолжала поддевать её сестра. – Вы ведь муж и жена, у тебя же должны быть потребности?

– Не твоё дело, – ещё сильнее покраснев, сказала Сара, начав усиленно тереть пелерину остывающим утюгом.

– Значит, супружеская постель не слишком‑то и горяча, – ответила Эдит, пожав плечами.

– Скажу тебе честно: с тех пор как мы переехали к мистеру Пулу, всё стало гораздо, гораздо лучше. Может быть, это и не страсти «тысячи и одной ночи», но я вполне довольна. Торопиться мне некуда, – с подчёркнутой сухостью ответила Сара, недвусмысленно давая понять, что хотела бы закрыть интимную тему.

– И всё‑таки опиум… Тебя он не пугает? – осторожно спросила Эдит, следуя желанию сестры, которую она боялась излишне раздражить.

– А почему он должен пугать меня?

– У меня сложилось такое ощущение, что, когда я вошла к Сэмюелу, а опиум в тот момент ещё распространял свой дым, у меня слегка закружилась голова. Возникло такое странное чувство, что… Что я в преддверии каких‑то видений, – понизив голос сказала Эдит и боязливо оглянулась, передёрнув плечами.

Сара покончила с пелериной и взялась за миленькие батистовые панталончики с кружевными оборками, привезённые из Брюгге. Как жаль, что революция сделала французское бельё недоступным, приходится носить чёрт‑те что, прости господи. Эдит внимательно следила за сестрой. Сара поняла, что она не отвяжется со своей мистикой и придётся отвечать.

– Я тоже чувствовала нечто похожее, но вовсе не думаю, что тут виноват опиум, – призналась она тем же шёпотом, что и сестра.

– Хочешь сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать, – поспешно бросила Сара. – Вчера на ночь он зачитывал мне письмо к Уильяму, которого он, как ты знаешь, обожает. И без совета которого он и шагу не может ступить…

– Похоже, ты ревнуешь своего мужа к Уильяму так же, как я ревную своего мужа – к твоему, – засмеялась Эдит. – И что это было? Любовная ода?

– Ну, разумеется, нет! – фыркнула Сара. – Это была скорее трагическая ария.

– Не томи!

– Ты прибыла после обеда и не застала этой дикой сцены, которую он закатил Элизабет буквально накануне твоего приезда.

– Сэмюел? Закатил? – недоверчиво переспросила Эдит. – Ты хочешь сказать, что наш Сэмюел умеет закатывать сцены? НашСэмюел?!

– Я сама не поверила своим глазам. Я никогда, подчёркиваю, никогда его таким не видела. Такое ощущение, что в него вселился демон! Я зажимала Хартли уши, а после была вынуждена унести его в дом. Сэмюел не просто кричал, я боялась, что он ударит эту несчастную рябую дуру, которая только робко кудахтала в ответ!

– Ударит?!

– Да не просто ударит, я боялась чего похуже!

– Кошма‑а‑ар, – восхищённо протянула Эдит, предвкушая подробности драмы, которую она минуту назад даже не в силах была предположить. – А я‑то думаю: что‑то вашей распрекрасной Элизабет сегодня нигде нету !

– После вчерашнего она отпросилась в Порлок, навестить мужа и дочь. Думаю, судя по тому, как от неё несло элем после выволочки, которую ей устроил Сэмюел, вернётся она теперь не раньше чем через пару дней.

– Не томи, – сказала Эдит, придвинувшись ближе и приготовившись ловить каждое слово.

– В письме Сэмюел, разумеется, не употреблял тех выражений, которые не пристало знать поэту. Он писал очень сдержанно, но всё же гнев прорывался в каждой строке вполне красноречиво. Ты, будучи женой поэта, меня сейчас прекрасно поймёшь.

– Я готова.

– Когда Уильям приезжал последний раз – то было в самом начале июня, – мы вместе поднялись на наш любимый холм для пикников, и мужчины жарко заспорили с мистером Пулом о будущности радикальных идей казнённого Робеспьера у нас, в Британии. И мистер Пул сказал, что – при всём своём внимании и уважении к идеям Кампа‑ неллы и Сен‑Симона – решительно не хотел бы, чтобы какой‑нибудь доморощенный робеспьер где‑нибудь у нас, в Бристоле, начал насильно внедрять коммуны и проповедовать передачу власти некоему Верховному Метафизику. Уильям, который, как ты знаешь, всё воспринимает со своим известным франкофильством и своей восторженностью к революции, начал было спорить. Но мистер Пул применил агрономический подход и высказал идею о том, что всякая коммунистичность должна вызреть естественным путём, как вызревает зерно. В общем, они оба раскраснелись, начали размахивать руками, и Сэмюелу пришлось их долго мирить, в результате мистер Пул поспешил откланяться.

– Ваш мистер Пул такой добряк, вам бы надо его поберечь, – сказала Эдит. – В особенности от Уильяма. Когда наследник графского дома начинает доказывать сельскому агроному необходимость революции, видят Бог и святые угодники, в этом есть что‑то перевёрнутое с ног на голову.

– Сэмюел после наутро многажды извинялся, и мир, конечно, быстро восстановился, ведь мистер Пул любит Сэмюела как родного сына, которого Господь ему так и не подарил. Но в тот вечер оба наших поэтических светила изрядно перебрали, позже ещё и спустившись в Порлок за джином. И Сэмюел совершенно покорил Уильяма своими идеями о революции поэтического языка. Он говорил, что тёмный язык старой поэзии должен быть отринут в угоду новому, прозрачному и лёгкому стихосложению, которое бы опиралось не только и не столько на опыт античности и поздней схоластики, но на живой язык, которым говорят простые люди. Что долг поэта не быть непонятным, но нести свет народу, формально упрощая язык, но в действительности смягчая нравы и возвышая народ, пробуждая в нём совестливость и нравственность тем высоким содержанием, которое необходимо вложить в этот ясный и «прозрачный», по его выражению, новый стих.

– Господи, в такие минуты я понимаю, как ты в него влюбилась, – сказала Эдит, сверкнув увлажнившимися глазами. – Но не тяни, что с письмом? И что его так взбесило?

– Он не писал несколько месяцев. А вчера… Что он, собственно, и описывает в своём письме… Он нашёл этот язык, о котором тогда говорил Уильяму. И нашёл он его весьма мистичным и странным образом. По своему обыкновению, следуя предписанию доктора Уильямса, Сэмюел спустя час после завтрака растворил окно, чтобы предотвратить застой воздуха, и закурил кальян, снарядив его изрядной дозой опия… И во сне увидел… Когда он описывал мне то, что ему пригрезилось в тот момент, я клянусь тебе, Эдит, я даже заплакала от того, насколько прекрасно было описанное им видение, и от того, насколько беспомощен мой собственный язык, чтобы передать эту чарующую красоту.

– Ну же! – капризно топнула ножкой Эдит, которой уже надоело столь многословное начало.

– Во сне Сэмюел увидел дворец катайского правителя Кубла‑ хана, приснившийся ему во всех подробностях, в мельчайших деталях, со всеми изгибами колонн, изразцами, мозаиками, мостами и переходами. Сэмюел сказал, что во сне не было ни одной архитектурной детали без тонкого прихотливого орнамента и что он видел и запомнил их все, все до единого! Более того, ему приснился не только этот восхитительный дворец, о котором он недавно читал в воспоминаниях некоего Пэрчеса. Ему приснились дивные стихи, триста или даже более того строф, которые прозрачно и ясно описывали этот храм архитектуры, более похожий на огромный город, чем на обычный, пусть и самый роскошный дворец.