Машина снов (СИ)

– Откуда это может быть тебе известно?

– Одна из моих дочерей была наложницей Хубилая ещё в ту пору, когда в его бороде не было ни одного седого волоска. Увы, стать тёщей императора мне помешала матушка Хоахчин. Тогда, в передвижном степном дворце, мы и познакомились. Она спасла императора от позора, а потом защитила мою дочь от гибели. Небесплатно, разумеется. Но и я потом своё наверстала.

– Значит, император верит в то, что во сне он беззащитен?

– Да. И это – единственный страх, терзающий его в этой жизни.

– А насколько оправдан этот страх? – осторожно, словно пробуя брод в мутной воде, спросил Марко. Мать‑лиса понизила голос и прошептала на грани слышимости:

– Вера – великое дело. Если верить в призраков, они приходят во плоти. Ты… понимаешь, о чём я?

– Да.

Марко откинулся назад, запрокинув голову и утомлённо прикрыв глаза. Он чувствовал, как вся кожа трепещет, каждая пора пульсирует, сжимаясь и раскрываясь маленьким жадным ртом. Пока голову ломило от обилия сделанных открытий, тело полыхало фитилём ночной свечи. Лисья магия продолжала действовать. Марко чувствовал себя как ленивец, которому нужно встать с постели, но сон так сладок и так манит его подольше понежиться под одеялом, что сам процесс вставания кажется невыносимой мукой. Желание мягкой жаркой воронкой втягивало его в пустоту. Звёздный шар, казалось, раскалился и стал больше, заслонив собой темноту, и Марко уже плясал одним из мириадов оранжевых сполохов на его внутренней поверхности, и, вся составленная из этих танцующих огоньков, на него смотрела обнажённая, блистательная мать‑лиса, в своём плотском великолепии похожая на катящееся к закату лето, наполненное багрянцем засыпающего солнца, птичьими трелями и томлением полудня; она дрожала, как дрожит воздух над раскалённым горизонтом пустыни, трепетание бликов, из которых складывались её великолепные очертания, напоминало игру солнечных лучей с виноградной листвой; Марка с ног до головы пронзила холодная голубоватая судорога, и в ответ от матери‑лисы к нему заструился звериный аромат, сочетавший нечто животное, какую‑то постыдную нотку, с потоком цветочной сладости, обволакивающей всё тело тёплой солнечной плёнкой, преображающей всё вокруг; мать‑лисица встала, гордая сознанием своей убийственной красоты, её крохотная рука метнулась к шпильке, скалывающей волосы, и внезапно огненная копна бесконечным потоком ливанула вниз, струясь мелкими завитками по лоснящейся под огнём коже ; Марку до смерти хотел коснуться её, но руки сковала лень, тело набрякло какой‑то чужеродной тяжестью, он лишь впитывал глазами её обводы, полуугадывая самые тонкие чёрточки, прячущиеся в танце сотен тысяч игольчатых сполохов; внезапно ему захотелось растворить нахлынувшую тяжесть, разрешиться от неё как от тяжкого бремени, и в ответ на поверхности сияющей лисьей кожи, словно драгоценные камни, проступили крохотные капельки мёда…

– Тебе всё ещё нужно моё семя? – с трудом спросил Марко, облизнув пересохшие губы.

– Это незаметно? – засмеялась мать‑лиса где‑то в мареве огней.

– Тогда принеси мне вина. Самого крепкого, какое найдёшь.

– Ты не боишься уснуть, как твой друг, слепой старикан?

– Я ничего не боюсь.

– Тогда иди ко мне.

– Принеси вина…

…Он открыл глаза, с трудом отгоняя остатки сна. Неловко подогнувшееся под голову ухо ныло, как от удара. Шея затекла от неудобной позы. Прямо перед его глазами на боку валялась жаровня с просыпанными углями, источавшими отвратительный запах мочи пополам с гарью. Он моментально вскочил на ноги, озираясь вокруг. Незыблемой статуей Хоахчин возвышалась на своём троне, волшебным образом помолодевшая, обёрнутая в десятки драгоценных тканей. Марко обвёл глазами покои: курильницы по углам продолжали дымиться, лишь та, которую он в гневе рубанул саблей, сиротливо торчала перед императорской кормилицей, выставив вверх обрубки ароматических палочек, выглядевших среди жертвенного риса как высохший рыбий хребет, торчащий из песчаной гряды. Он быстро бросил взгляд поверх поверженных им ширм, но стена выглядела совершенно целой: никакого пролома, никакого намёка на секретную дверь.

Это? Наваждение? Лисьи происки? Сон?

Он закрыл глаза и присел на корточки под сладкой тяжестью воспоминаний о непристойностях, которые шептала ему пригрезившаяся мать‑лиса. Пригрезившаяся? Не может быть. Я схожу с ума. Я определённо схожу с ума.

На полу стояли два здоровенных глиняных жбана с вином, накрытых кожаной крышкой с давленой печатью. Откуда‑то же они взялись! Значит… Я… нормален?

Марко засмеялся. Любой другой на моём месте давным‑давно бы сбрендил от такого напластования реальностей, где один сон всего лишь сменяется другим. Но я выдержу. Я выдержу. Выдержу.

«Почему ты так боишься матушки Хоахчин?» – Она знает моё имя, моё настоящее, лисье имя. – «А как она?..» – Мне пришлось назвать его в обмен на жизнь дочери. – «Ты хочешь освободиться от её власти?» – Не издевайся надо мной, прошу. – «Я помогу тебе, если ты поклянёшься помогать мне». – И променяю одну несвободу на другую? – «Я не требую твоего имени, просто хочу знать, что ты не будешь мне вредить». – Хорошо.

Марко, всё ещё продолжая смеяться, достал из‑за пазухи кресало и кусочек распушенного хлопчатого фитиля и запалил его.

«Я хочу, чтобы ты была за моей спиной и приглядывала за мной ближайшие дни». – Я бы предпочла, чтобы ты был за моей спиной. А я бы стонала от счастья. – «Перестань смеяться». – Не могу. Когда я счастлива, я всегда смеюсь. – «Так ты поможешь мне?»

– Если ты действительно избавишь меня от неё… – «Конечно».

Марко концом сабли срезал с винного горшка верёвку, отодрал приставшую крышку, потянул в себя крепкий, настоявшийся аромат благородного вина и с силой метнул горшок в величественную безмолвную фигуру императорской кормилицы, сразу же дослав ему вслед горящий фитиль. Винные пары бабахнули так, что Марко от неожиданности чуть не свалился на пол. Огонь моментально взвился вверх сине‑жёлтым смерчем, прихватывая жаркими алыми челюстями панбархат и парчу.

Хоахчин открыла глаза.

Через секунду надменное богоподобное выражение на её лице уступило место ужасу. Она взвизгнула и, сбрасывая с себя горящее тряпьё, быстро спустилась с трона.

Марко поднял с пола второй горшок, открыл его, слегка пригубив от обжигающей винной темноты, и запалил новый фитиль.

Взъерошенная Хоахчин стояла посередь комнаты, с трудом отходя от молитвенного транса.

– С пробуждением, матушка! – глумливо сказал Марко, осторожно дуя на тлеющий фитилёк.

– Ты? Как ты… – растерянно пробормотала приходящая в себя Хоахчин.

– Не смей мне тыкать, старая дура.

– Я… Ты…

– Ты обвиняешься в покушении на жизнь императора Юань, великого Кубла‑хана, повелителя Суши и всего, что на ней. Ты также обвиняешься в подстрекательстве и доведении до смерти начальника ночной стражи императорского дворца, бывшего известным под именем Ичи‑мерген. Ты также обвиняешься в заговоре с целью завладеть принадлежащей лично императору машиной сновпри помощи магии. Ты также обвиняешься в покушении при помощи магии на убийство императорского конфидента, носителя золотой львиной пайцзы, с целью прекратить расследование твоих преступлений, – буднично сказал Марко.

Он нарочито медленно достал из‑за пазухи сияющую золотую пайцзу, вытащил из ножен саблю, не отпуская тлеющего фитиля, и тем же сухим деловым тоном продолжил:

– Волею императора за причинённую измену и попытку бунта ты приговариваешься к смерти. В счёт признания твоих бывших исключительных заслуг ты освобождаешься от пытки, при условии, что добровольно выдашь своих сообщников, свои дальнейшие планы и способы их осуществления.

– Я… – попыталась вставить слово Хоахчин, на чьём лице начала проступать недвусмысленная маска начинающейся ярости.

– Заткнись, тварь! – нарочито зло крикнул Марко, после чего докончил краткую обвинительную речь тем же будничным тоном: – В счёт признания уже упомянутых заслуг тебе предоставляется выбрать способ казни: усекновение главы или же очищение огнём. Казнь будет приведена в исполнение немедленно по окончании допроса. Либо пытки, если в таковой возымеется необходимость. Теперь можешь говорить.