Портреты Пером (СИ)

Арсений фотографирует Джима в утренние часы приёма. За книгой или чаем. В ванной.

Иногда подходит, берёт его руку и прикладывается ухом к запястью.

Старается касаться постоянно: рук, плеч, коленей, пальцев (пальцы ещё и целует), волос. Заправляет выбившиеся пряди.

Он фотографирует Кукловода. По-другому. За рисованием, в библиотеке, если они сидят у камина, заляпанного краской. Даже из ванны принёс фотографию – моющегося. Как Кукловод пробует и изучает всё, что вокруг, так Перо фотографирует его за изучением.

Арсений сказал не называть себя Пером. Учил Джима произносить свою фамилию, после чего долго стоял у окна.

Один раз Джим вытащил его во внутренний двор.

Они долго бродили по сырым дорожкам – от дерева к дереву. Арсений трогал мох на статуе.

Потом они сидели на лавочке.

– Она меня сжирает. Картина, – он махнул рукой в сторону открытых окон верхней залы. Отсюда за ними был виден кусочек потолка. Арсений помолчал и добавил: – на всю жизнь возненавижу зеркала. Знаешь, чем это искусство отвратительно?

Джим отрицательно качнул головой, внимательно на него глядя.

Перо откинулся на спинку лавочки, а руки точно болят неловко уложил на коленях.

– Рисуешь не ты, а… тобой. Я не рвусь быть инструментом в руках высших сил, для этого хватает пророков и героев книжек. Но меня никто не спрашивает. В первую очередь – я себя не спрашиваю. То, что на стене, существует вопреки логике, здравому рассудку и желанию жить.

Он замолчал и стал смотреть, как вода бьёт из центральной розетки в фонтане.

– Ты стал инструментом, потерял возможность выбора…

Джим подошёл к нему, положив руки на его плечи. Здоровые, без единого шрама руки.

– Да, я вижу, что ты горишь. И ты сгоришь.

– По крайней мере… – Он не договорил, нахмурился и стал смотреть куда-то вбок, напряжённо, внимательно. – Джим, сухаря нет? Там воробьи… – указал в сторону дуба.

– Я не ношу с собой сухари.

Воробьи улетели некормленые. А к теме они больше не возвращались.

Ночью в окна начинают залетать комары. Приходится закрывать.

Они спят втроём на широком матрасе (притащен из спальни).

Ложась спать, Кукловод обычно тянет Перо к себе (хотя один раз подтащил Джима, ненадолго). Они могут долго лежать рядом, даже в обнимку, но Арсений потом перекатывается.

Иногда во сне он прижимается к Джиму, горячий, хрипло дышащий, и утыкается носом ему в плечо. Он горит весь, даже ладони сквозь бинты и пальцы. Ему снятся кошмары, заставляют сбивать одеяло и сшибать за пределы матраса подушку. Тыкаться в складку простыни, сжимать пододеяльник искалеченными руками. Иногда во время кошмаров Джим прижимает его к себе в слепой попытке помочь, но не знает, насколько это действенно.

Утро начинается с того, что Арсений открывает окно.

Они отмыли кухню и гостиную.

Принесли туда ламп, свечей, к камину – дров.

Каждый боялся оставаться без света.

В камине трещал огонь. Не для уюта, Дженни теперь знала.

На кухне кипели кастрюли и пахло куриным супом. Они резали в бульон больше зелени и овощей, а за завтраком всем надо было раздать витамины и таблетки. В холодильнике, мерно гудевшем, в морозилке, завёрнутые в целлофан, ещё несколько дней назад лежали отрезанные пальцы Мэтта. Их принёс Форс, сказал, пригодятся для подделывания улик. Отпечатки-то с них не стёрлись. В ночь, когда он, Джек и Энди исчезли, пальцы из морозилки тоже пропали.

Теперь Форс стал новым Кукловодом. Дверь в кабинет осталась закрыта. Не было испытаний, приказаний, у него можно было просить нужные вещи и еду, Дженни приходила со списками в кинотеатр и зачитывала перед камерами, а через день-два коробки появлялись у дверей кабинета. Но за голосом Райана, спокойным и равнодушным, ей чудился холодный Кукловода, хриплый, срывающийся на визг – Стабле и издевательски-ласковый – Трикстера. Она вздрагивала всякий раз, когда Форс информировал, что из списка заказать не сможет, а что будет скоро, и отключался.

В первый день своего кукловодчества он собрал их в кинотеатре и один раз объяснил через динамики, почему снова запер дом. По его словам, если бы сейчас кто-то вышел, то все усилия Пера по снятию проклятия оказались бы потрачены впустую. Кроме того, любой, покинувший дом при неснятом проклятии, вернётся сюда после смерти и застрянет призраком.

С тех пор они жили при третьем Кукловоде. Или четвёртом, если считать краткий срок, пока в логове была Алиса.

Дженни чудилась кровь на стенах, особенно в сумерках. И на полу. В гостиной убили мистера Фолла и Сэма. Два выстрела. Была ли Алиса Зеркалом, когда сделала это?

Райан защищал Алису, когда закрыл кабинет и логово. Так было нужно, чтобы не сработало проклятие.

Дженни Алису ненавидела. Если бы не она, у Джона и у самой Дженни могло быть нормальное детство. Он бы не стал Кукловодом. Она не оказалась бы взаперти в своём же доме с матерью в роли доброго тюремщика. Сколько умерших...

Каждое утро, приводя себя в порядок у зеркала в ванной, она расплетала заплетённую на ночь, чтоб волосы не путались, косу (светлые пряди в тусклом свете казались седыми лохмами ведьмы) и повторяла, глядя в глаза своему отражению:

– Я не должна ненавидеть Алису. Я не должна её ненавидеть. Она не виновата в том, что творило Зеркало. Я не должна её ненавидеть так же, как Джона.

Не получалось.

В особняке стояла тишина. Люди старались ходить по двое.

Во дворе сладко, нежно пахло цветущим шиповником, жёлтыми ирисами, а поутру свежо, росой – так благоухало лето. Под травой и землёй в ямах гнили трупы.

Выжившие по вечерам сбивались в гостиную пить чай и греться – в доме даже в жару было промозгло.

Спали под чистыми одеялами, на просушенных матрасах – просушили на солнце, – а на деле боялись закрывать глаза. И на каждый шорох внутри всё сжималось, и чудилось, что в комнату, освещённую блёкло ночниками и догорающими углями из камина, входит Мэтт. Она слышала его мерзкий хрипловатый голос спите, птички? видела протянувшуюся руку. Что в ней, в этой руке?

Джим будил её, давал воды, потом прижимал к себе. Он сильно мёрз перед рассветом, накидывал на них второе одеяло. Так получалось согреться и уснуть.

Никто не спал спокойно.

Утром никто не упоминал об этом. Криках, кошмарах, метаниях под одеялом. Промокшие от пота простыни вывешивали на улицу, на верёвки: свежий сквозняк из-за двойных ворот и солнце просушивали их быстро.

Время к обеду. Дженни собирает поднос: три тарелки с налитым в них супом, три кружки, немного хлеба в плетёнке, ложки, полотенце, небольшой чайник, тарелочка с распаренными сухофруктами. Берёт аккуратно и несёт наверх. Идёт чуть боком, поглядывая себе под ноги, на ступени, чтобы не споткнуться.

Джим принимает у неё поднос.

Навстречу с ним – густой запах масляной краски. Он добровольно ушёл во тьму, куда канул Джон, а за ним – Арсень.

Они молчат, все трое.

Арсень не улыбается. Он обычно стоит у окна. В перебинтованных руках – кисти. Он смотрит сквозь, а Дженни старается не смотреть на стену. На себя.

Но ещё страшнее взглянуть в зеркала напротив. Нигде, нигде нет покоя; тут рисунки, там – их отражения. И запертые между ними, как в клетке, дорогие ей люди.

А она что? Может приносить еду и спрашивать, не нужно ли им ещё чего. Джим благодарит, Арсень изображает себя-улыбающегося (так можно было бы показывать фильм с собой прошлым, при этом стоя рядом с экраном, он улыбался и отстранялся от себя, который улыбался), а Джон… Кукловод вообще не обращал на неё внимания.

И виной этой тьме...

Дженни обрывает эту мысль, давит её, душит, но она как гидра, отращивает ещё больше голов на месте отрубленных.

Так идёт июнь. Ночи скоро станут прибавлять в длине, на минуту, две, но Дженни думает, что же будет, если они останутся тут до декабря, и тьма будет глотать дом на долгих шестнадцать часов по ночам.

– Разве тут темно?

Эрика посмотрела на него, склонив голову к плечу. В руках призрака был блокнот.