Портреты Пером (СИ)

Арсений сжимает пальцами собственное горло и отворачивается. Больно дышать.

– Нет, Дженни, – твёрдый голос Джима. Его рука касается плеча. – Мы не придём.

Джек попросил помочь отпустить призраков. В праздничную ночь, по кельтским верованиям, границы между миром живых и мёртвых стирались.

Они как воры пробрались на чердак с двумя поминальными свечами, чашей и пучками омелы.

Арсений созвал призраков со всего дома, потом они с крысом, прикрывая ладонями огоньки свечек, вели души за собой к озеру.

Дом молчал. Арсений слышал тихий шорох, с какими умирали камни его стен; или это дышал Дух Дома, раненый и истекающий кровью зверь, или шуршал осыпающийся иней. Он колол веки, оседая на ресницах.

У озера они подняли свечи высоко над головами и шагнули в воду. Чёрная вода тяжестью потянула ко дну, а когда ноги потеряли опору, Арсений схватил крыса за руку. Они ухнули в чёрную глубину; души, влекомые светом негаснущих свечей, посыпались следом, обращаясь в сверкающие сферы. Они падали сквозь тьму, похожие на звёзды, Видящий понял, что означал тот сон, со звёздами, которые надо было собирать по дому; серый свет, разлитый над поверхностью озера, стихал. Когда над головой сводом собора сомкнулась тьма, Арсений выпустил свечу. Джек сделал то же со своей. Сияющие сферы-души падали мимо них, как диковинный звездопад, в прозрачной черноте шуршали обрывки из мыслей и благодарность неведомой силе, отпустившей их на покой.

Наконец, все они исчезли; огоньки свечей погасли во тьме.

Не стало ни верха, ни низа, ни времени, ни желаний.

Видящий не помнил, что заставило их вернуться обратно.

– Силу проклятия ты заключил в стену, – шелестела Дева на ухо, – но проклятая кровь в моей дочери и сыне Воина – как семена во влажной весенней земле. Если они не продолжатся в детях, придут другие, другие станут нести огонь и смерть. Живые называют это линией крови, но родство – это дерево с тысячью ветвей. В ком, в ком? Не угадаешь. Проклятие свершится в ином месте и времени, через других, несущих проклятую кровь...

Арсений смотрел на Аластриону в отражении зеркала. С подбородка капала вода. Основания ладоней, упёртые в раковину для опоры, мёрзли.

– Чего тебе от меня надо? Я могу только рисовать.

– Скажи им... Одна проклятая кровь на другую... Пусть простят друг друга, пусть кровь станет единой. Тогда, слившись в одном человеке, линии прервутся, как пересыхают связанные стебли травы...

Арсений повернулся к ней. Дева слегка отступила.

– Так ты с самого начала знала, что будет. Вообще всё, и про временные скачки, и что хвостатый не спасёт Исами, и что она собой... Даже не Леонард, а ты...

Он опустил руки. С кончиков пальцев капала вода.

– Когда проклятие окажется снятым?

– Когда в мире забьётся новое сердце, – прошелестело в ответ. – Оно прекратит бытие проклятия. Всё вернётся в исходному.

Арсений на миг представил, как на её горле сжимается стальной ошейник, тяжелее, чем был у Джима. Дева тревожно замерцала, отступая к стене.

– Алисе скажешь сама. Пусть Джек даст ей варево из омелы, так она тебя услышит.

Алиса сидела на полу, обхватив колени. Среди этих людей, которым нет до неё дела. Она смотрела в зеркало. Тень мучила её всю жизнь, и избавления от неё нет. Элис вечно будет насмехаться, вечно кружить в танце позади. Дёргать за нити их общее тело.

Оборачиваться через плечо бесполезно, в стекле то же самое, что в реальности. Да и смотреть на неё нет смысла.

Поэтому Алиса смотрит себе же в глаза и видит свой затравленный взгляд. Волосы неряшливо обрамляют лицо. Осунулась. Платье выцвело и порвалось. На руках порезы. Багровые росчерки на бледной коже.

Арсений ещё раз мазнул кисточкой по запястью – алая краска – и отошёл на десять шагов.

В мутно-жёлтом свете софита скалилась Элис. Не хотелось на неё смотреть.

Шатаясь, он выключил свет и прошёл к дальнему открытому окну. Там стояла бутылка с водой.

Не хочу никого из вас видеть. Осточертели, бляди

Арсений усмехнулся. Глотнул воды и посмотрел на крышу. Перед рассветом в окно тянуло ощутимо прохладой и каменной сыростью от стен. Ночная темнота начала выцветать; в её чернила щедро плеснули водой, до бледно-серого.

Внизу стрекотали ночные насекомые; где-то в тёмных ветвях засвистела проснувшаяся птица.

Остался Кукловод.

И Джим.

Пальцы легли на холодную раму, оставляя на ней отпечатки краски, повели вниз.

Со стороны матраса зашуршала одеяло.

Шлёпанье босых ног по деревянному полу.

– Воды… – сонно бормочет Джим, протягивая руку за бутылкой. Арсений отдаёт, чтобы не искал. Оказывается, и он бывает сонный как зомбь.

Джим глотает воду и ёжится на предрассветном холоде.

– Окно закрыть? – Арсений говорит вполголоса, чтобы не разбудить ещё и Кукловода.

Джим мотает головой.

– Нет. Бодрит.

Плескает чуть воды себе на ладонь, и, горстью – по глазам. Уже потом, адекватнее:

– Ты спал?

– Я закончил с Алисой.

Он делает странное движение рукой, бутылка едва не падет на пол, и Джим ставит её на подоконник. Понял. Арсений видит его взгляд. Между ними пустота набита серой мутноватой ватой сумерек. Но всё равно заметно, что он пытается с собой справиться.

– Хочу провести с тобой последний день, – рука привычно шарит пачку в кармане джинсов и зажигалку – на подоконнике. Язычок огня, появившийся по щелчку, дрожит от сквозняка. Палец захлопывает крышку, и вместо яркого огонька теперь тлеет только точка сигареты. Тянет дым через серую вату.

Вяжуще-горький привкус табака в носоглотке всегда помогал собраться с мыслями.

Может, я могу остановить время

Не хочу дневной свет

Так ле… лучше. Лучше.

– Мне кажется, я не справлюсь.

Джим вглядывается в его лицо.

– Это же всё? Мы уже не увидимся?

Арсений кивает.

Три судорожных затяжки иссушают короткую жизнь сигареты, и она оказывается ткнута в блюдце с другими окурками.

Руки дрожат. Хорошо, что темно.

– Одевайся и жди за дверью. Я за тобой через пять минут, только… предупрежу.

Не было комнат, которые остались бы нетронуты тлением. Только двор, в нём нет багровых жил (они исчезали, но были ещё видны). Прохладная зелень кустов и деревьев, шелест дубовой листвы в шуршании капель, терпкий, свежий запах влажной коры и прозрачный травяной.

Арсений затащил его сюда, под сумерки дубовой кроны. Обнял порывисто, дрожащего от холода, прижал к себе ближе. Их осыпало каплями дождя с потревоженных листьев, теперь мягкие (носом ткнуться) волосы Джима, рубашка, всё мокрое. Ощупать его всего. Успеть. Коснуться губами щеки, скулы, уголка губ, уха и за ухом. Запястье сжав своими (корявые, бледные, в краске) пальцами, к щеке и следом выцеловывать, каждый палец от ногтя до костяшки, складку кожи между большим и остальными, выступающие жилки на тыльной стороне ладони.

Все мало, пока он не стал образом на стене, краской. Запаха мало, бинтов, мяты и перекиси, вбирая его, слепо тыкаться носом в складки воротника, в волосы и втягивать жадно; мало запаха, мало тонких черт лица и изящных – запястья, кисти и пальцев; мало голоса, позвавшего его тихо по имени, мало прикосновений, продрогший, озябшей кожи, дрожи его под руками, мало прижимать к себе, утыкаться в плечо мало. И его ответных – скользнувших по спине ладоней, сжавшихся пальцев. Ресниц, очертивших закрытые веки, резких и тёмных линий чуть сошедшихся к переносице бровей, дрогнувших губ. Шума вдохов-выдохов. Сетки мелких водяных капель в волосах, шнурка, которым перевязан хвост, холодной ткани рубашки и шершавой – джинсов.

А ведь я к тебе не вернусь

После картины некому будет возвращаться. И нечему. Но лучше тебе об этом узнать в сорок, чем сейчас

Когда от меня отвыкнешь

– Чёртов этот... – вырывается тихий смех, отчаянный, перебивается своим сумасшедшим шёпотом, ладонями обхватить его лицо, вглядеться в тёмные глаза, – ремень сумки. Сползает. С плеча вот... Люблю тебя. С ума схожу. Не знаю... как рисовать, убить для себя... ни одна краска не сможет так... как в жизни.