Портреты Пером (СИ)

Дальше. Не останавливаясь, медленно, до упора, чувствуя, как напрягаются мышцы арсеньевского зада.

Люблю

Говорить это вслух уже не хочется. Только мысленно, покрывая поцелуями его шею.

– Не знаю, как ты там жил. Ты не рассказывал. Но, судя по всему, нарушил всё, что я тебе сейчас скажу. Джеймс Файрвуд. Живи. Не смей проёбывать следующие десть лет в ожидании меня. Найди себе кого-нибудь, будь счастлив, трахайся напропалую. Заведи кота. И ради святого потолка, прекрати носить эти идиотские свитеры. Пожалуйста. Думай о том, что каждый час носки любого из них в параллельном временном измерении лишает меня одного волоса. Облысею, предупреждаю тебя. Буду лысый. Страшней, чем сейчас, осознай трагедию.

– И какой смысл в этой проповеди, если ты сам говоришь, что я всё нарушу...

Джим лежит на спине. Только что с очередного захода «с Арсения», руки заложены за голову. Смотрит в потолок.

– Я на тебе свитеров не видел. И то хлеб.

– Вернёшься – оденешь меня, как душе твоей угодно.

Джим закрывает глаза. И так понятно, что он попытается «жить для себя». Не будет изводиться целибатом, хотя бы потому, что это вредно. Примется за построение карьеры хирурга. Но не ждать Арсения – как?

Впустить кого-то чужого в свою жизнь, в свою постель – как?

– Да просто не думай. Делай, что в голову взбредёт. – Арсений перевешивается через край кровати. И, оттуда: – К шее прикоснуться дашь? Я не настаиваю.

– Вот и не надо.

Кровать скрипит под перемещающимся центром тяжести в лице долговязого художника. Хорошо, что не нужно объяснять причины своего отказа.

– Мне нравятся мои свитеры. Они удобные, функциональные, а остальное не имеет значения.

– Как знаешь. – Он кивает и укладывается рядом. Кладёт руку поперёк груди, пристраивает голову на подушке. – Я задремлю? Минут на пятнадцать.

– Спи, – скользнуть пальцами в его волосы. Мокрые. – Я ещё пободрствую.

Комната серая.

Арсений курит, лёжа на спине. Дым серый. В серости присутствует картина. В неё утекают краски. Остальное – вата. В этой вате присутствует нечто фоллоподобное. Черного цвета.

Последние две недели они работали над фоном. Картина продлилась вглубь, увеличив комнату. Теперь, если стоять у самой картины и смотреть не на неё, а в зеркало напротив, начинало казаться, что можно пройти ещё, до теряющейся во мраке стены. А иногда казаться переставало: просто так и было на самом деле.

Так и надо.

Пока они с Кукловодом писали фон, они были безумно вместе. В одной общей тоске по уходящей вечности.

И было в этом всём пустое, недостаточное: не хватало ерунды какой-то, мелочей, кабинета, бардака, красного дивана с исшорканной обивкой, на котором прежний Кукловод жёстко трахал его и хотел навеки присвоить вопреки всем словам о свободе; не хватало окон, выходящих на городок Вичбридж, виски в стаканах, запаха фолловского шампуня от собственных волос, мешающихся ваз и книг на полу; не хватало наспех сделанных бутербродов с густым ароматом копчёной ветчины и свежих огурцов, редких новостей от своих, подгоревшей овсянки, алчного запойного рисования по ночам, без сна, одержимого тёмной страстью взгляда напротив; ощущения, что есть куда возвращаться.

Всё это было слишком живо для них теперь. Осталась жажда рисовать; сухая, яростная. Этой жаждой, как Арсению казалось, он сам себя насиловал, работая над картиной, и получал то же мазохистское наслаждение, перемешанное с дикой экзистенциальной тоской. Что оно было, что? Слов не находилось.

Ночи становились длиннее. Фон по большей части был завершён, и Арсений как-то пасмурным вечером принялся писать фигуры Фолла-Кукловода.

Кукловод этой ночью, когда Арсений вернулся на матрас, не выпускал его до рассвета; и он не сопротивлялся.

После лорд начал меняться. Началось с незначительного: вечерний чай, Кукловод очень по-фолловски водил пальцем по кружке с чаем, по самому ободку. Потом – случайно словленная интонация, неуловимо изменяющиеся черты. Задумчивость вместо порывистой резкости. Она выступала в отдельных движениях, как каркас разрушенного здания через туман.

Арсений провожал уходящего в картину Кукловода, по ночам трогая его запястья. Чтобы ощущением – пульс. Догадкой, скорее.

Хотя что такое реально

Художник в нём извивался в корчах по своему лорду. Арсений включал лампу, подтягивал ближе и рисовал на его запястьях узоры. Тогда нутро переставало раздирать тоской. Он баюкал художника в себе, пел ему колыбельные переплетением линий на чужой коже.

Со стены на него не смотрел его Джим. Он был до безумия реален, но Джима интересовало отражение в зеркале. Джим был занят. Арсений отдавался Кукловоду под отсутствием джимова взгляда на себе. Засыпал после, обесточенный, вжавшись во влажные простыни.

Дни были серыми. Ночи дымчато-звёздными, холодными, утра – с серебристой поволокой росы. Во дворе тёмно-серые кусты плавились огненной ржавью рябиновых кистей и кровавыми брызгами алели ягоды лимонника.

Арсений жадно вдыхал мир через окна.

Кукловод стал молчать с утра до ночи. Всё чаще водить пальцем по кружке. Всё задумчивее в перерывах между рисованием сидеть на стуле.

Арсений докурил, воткнул окурок в тарелку с остатками крошек – от печенья – и подошёл к окну, высунувшись наружу.

Серебряная дымка звёзд рассыпалась по небу, высветлила черный до светло-серого. Воздух тревожно пах дымом и терпко – влажной корой. Воздух зябкий. В нём звенела тишина.

Лето уходило.

Он лег на подоконник спиной, мгновенно вздрогнув – холодная поверхность коснулась оголённой полоски кожи между джинсами и задравшейся майкой. Небо обрушилось на него сверху своей седой бесконечностью.

Подошедший Кукловод молча прислонился плечом к оконной раме.

Это не его Кукловод. Тот скорее сказал бы, что Арсений теряет время на безделье. Этот – смотрел с ним.

Арсения разрывает тоской. Он хочет снова попросить у Джима морфий. Но Джим смотрит в зеркало, просить бесполезно.

Джим занят, Арсень. У него много важных дел.

А Кукловод…

Губы дёргаются в нервической усмешке. Это призрак, тень, фантом, это пустышка от Кукловода, сухой кокон.

Сегодня он уйдёт.

Осознание – ледяная игла.

– Мой лорд, – Арсений выпрямляется. Голос дрожит. – Я хочу спеть вам. Колыбельную.

На него переводят взгляд – внимательный, даже чуть задумчивый. Рука Кукловода взлетает (почему взлетает, при чём тут лёгкость) к подоконнику.

– Хорошо, Перо. – Кивок. – Ты можешь спеть мне.

Арсений берёт его за руки. Пальцы холодные – ледышки. И сам он вряд ли живой.

– В чистом поле деревцу, – затягивает негромко, по-русски, – до зари не спится.

Приноравливается. Сжимает ледяные запястья.

– В чужедальние края

Разлетелись птицы.

И не вьют они гнезда

На ветвях упругих,

Хлещут дерево дожди,

Гнёт лихая вьюга...

Кукловод чувствует, что ослабел. Картина вытягивает его из него же, капля по капле, с каждым мазком масла. На этот раз Перо убивал его с его же согласия.

И всё же...

Он с тоской провожал на стену каждую каплю себя.

Теперь его – в нём же – слишком мало. Недостаточно для целой личности. И сознание держится только на инерции.

Он сжимает горячие руки Пера в своих. Слышит тихий напев на чужом языке.

С ним прощаются, а он даже не может попрощаться в ответ. Уже не Арсень, а сам Кукловод ощущает себя Химерой, противоестественным сплавом души Джона и личности Кукловода. Сейчас любое прощание будет от Химеры. Он оставил Перу свой дневник. Тот, что писал в последние дни. Может, каракули на листе сохраняет какую-то часть его существования.

Ты говорил, что я обрету свободу, отказавшись от себя. Мы обретём

Только отвращение к нынешней зависимой жизни даёт волю не цепляться за неё.

А жить хочется. Не так она и плоха была, эта жизнь. Кучу возможностей давала.

Кукловод хочет сказать «спасибо». Но молчит.

Арсений обрывает пение. На него смотрит пустым взглядом кукла. Через секунду Фолл очнётся, скажет что-нибудь, вздрогнет, поёжится, почешется – короче, начнёт жить; и Арсений тянется всем собой следом за ускользающим в картину на стене алым бликом – последним проблеском сознания Кукловода, тянется неистово, отчаянно, закрывает глаза, почти достаёт в порыве слиться воедино и уйти во тьму вместе с ним.