Портреты Пером (СИ)

Мэтт издевался над Райаном с видимым удовольствием. Сначала, как и обещал – программа Кукловода, избиения, потом – ток. Будто в напоминание об Исами.

Хотя Мэтт не мог этого помнить. Тогда правил бал Трикстер.

Избитый Кукловод, опираясь спиной о стену, наблюдал за учеником. И за тем, как зарисовывает происходящее Арсень – рисунки с избиением Кукловода лежали у него под рукой.

– Совершенно безрассудно так относиться к своему здоровью, Френсис, – прогнусавил Энди громе обычного.

На той стороне Райан поднял голову. Нос разбит, подбородок заливает кровь, хотя нет, кровь везде.

Мэтт оборачивается.

Руки у него тоже в крови, в одной – пульт.

Он сделал что-то вроде поклона и ухромал в боковую дверь.

Кукловод смотрел, как Энди, высоко подняв голову, заходит в комнату. Он совершенно спокойно отвязал Райана и сел в пыточное кресло так, словно ему любезно предложили мягкий и удобный стул.

– У вас большое будущее, молодой человек, – гнусавил монотонно, пока Райан его привязывал дрожащими руками. – Скоро всё это закончится.

Кукловод нашёл в себе силы подойти к Арсеню.

Побои – не страшно.

В тюрьме бывало хуже.

Боль терпима. Скоро всё опухнет, и будет хуже.

А быть со своим Художником казалось необходимым, как воздух. Заодно вытащил из-под его руки зарисовки себя и начал рассматривать. Нарисовано было с душой, хотя, на вкус Кукловода, не хватало красного. Избиваемый он, а от Мэтта – только руки. Обезличенные.

Лучше уж никакой личности, чем такая жалкая

Арсень берёт у Джима тряпку, едва смоченную водой, и промокает кровь. Без осторожности, просто стирает её с лица.

Райан заваливается в комнатку, отстраняет руки тех, кто пытается поддержать. Файрвуд заставляет его сесть на пол, на чью-то куртку, и тоже даёт тряпку.

Пищит замок, Мэтт вываливается из боковой двери.

Кукловод отстраняет руку Арсеня с выпачканной в крови тряпкой. Смотрит на наброски, потом опять на стекло.

Мэтт подносит к предплечью старого учёного раскалённый на газовой горелке нож. Стекло скрадывает большую часть звуков, но Обезьяна, видимо, для устрашения, включил передачу на динамик со встроенного микрофона. Крики слышно. Его голос через гарнитуру – чётче.

– Дракончик и не думал, что кто-то за него вступится, да, а вот поди ж ты…

Ножом Обезьяна не режет, только обжигает. Он склонился, возбуждённо сопя, над Уокманом. Сопение динамик доносит очень чётко, и кажется, Стабле дышит в ухо. Мерзкое ощущение.

Позади ахает Оливия. Жалеет бедного старого человека, хотя этот бедный и старый ещё на её могиле спляшет. Что-то негромко бурчит себе под нос Нэт, осознавшая, что её желудок уже ничего не исторгнет. Им всем страшно – это разлито в воздухе, носится флюидами. Кукловод чувствует.

Следующим сплохело Джеку, и он дёрнул вазу у Нэт.

– Ты знал о мечте художника? – негромко спрашивает Арсень на фоне остальных звуков. Смотрит при этом за стекло между прижатым листом бумаги и собственной рукой. Взглядом он там, в пытке. – О том, чтобы перестать быть марионеткой.

Обратиться взглядом за стекло, молча провожая песчинки в часах на столе.

– Ты неправильно начал.

Старик корчится в судорогах, а на лице Мэтта щенячий восторг. Торжество детской мечты – безнаказанная жестокость.

– Я даже не знал, что он считает себя марионеткой.

Сбоку тихие всхлипы и шёпот. Громче. Кукловод кидает взгляд – Уоллис. Арсень тоже смотрит.

– Нет! – почти визжит Дженни.

– Джен, солнышко, – Джим ловит её руки, пока Джейн отчаянно хватается за отвороты его куртки. – Послушай. Просто не иди за мной. И не смотри. Ты понимаешь? Мне надо продержаться десять минут. Всего десять. Вы получите противоядие, всё будет хорошо.

– Н-ничего не… Не… Джим!

Она плачет, некрасиво кривя рот, Нортон грубоватым движением приподнимает её голову за подбородок.

– Просто не иди следом. Не иди, – повторяет с нажимом, глядя в глаза. – Поняла? Обещаешь?

На них смотрят уже все. До людей начало доходить, что для них собираются выкупить противоядие. На лицах вперемежку – облегчение, стыд, у Райана – безразличие.

– Всё, солнышко, две минуты. Пошёл.

Нортон с силой отстраняет Джейн от себя и громко объявляет, что он выкупает Энди.

– У… – Рой давится словом, – удачи.

И отворачивается.

Пищит разблокированная дверь.

– Может, я осознавал чуть больше, – заговорил Арсень, глядя на захлёбывающуюся всхлипами Дженни. – Ну… все мы, четверо – марионетки проклятия, произнесённого тысячу с лишним лет назад. Даже если нам кажется, что мы обладаем собственной волей. Воплощение за воплощением он… я… осознавал это и стремился полностью перенести тебя на холст и заставить… перестать существовать в качестве марионетки.

– О, ты об этом…

Пауза, и в ней профессор сменяется на Нортона. Бледный Энди со следами краснеющих ожогов на лице и руках присоединяется к сидящему на полу Райану. Над ними вьётся старший Файрвуд. За стеклом к Нортону подходит Стабле. Он не спешит переворачивать часы, примеряется к инструментарию на столе. Синий огонёк горелки бьётся и бросает блики на металл.

– Художник, может, и марионетка, – заговорил Кукловод. – Я себя ей не считаю. Я часть проклятия, его воля – моя воля.

– Мы – существа, порождённые от соприкосновения иного измерения с нашим. – Арсень убрал руку со стекла и вздохнул, очень по-человечески. – Проклятие принадлежит этому миру. Оно может отнимать нашу волю. Тебе кажется, что ты – его часть. Ты его кукла. Так же, как Элис, Трикстер и я. Это моя тоска, если хочешь, трагедия моего существования. Стала моей.

– Ну-с, Нортон… – Обезьяна готов приплясывать. Кукловод уверен. – Что мы с тобой сделаем?

Ему не отвечают, поэтому, перевернув часы, тот приступает. Сначала – бьёт с ощутимым злорадством. С самозабвением бьёт, даже, если не фальшивят динамики, повизгивая от удовольствия. Помнит, кто его подстрелил.

Вопреки предупреждению Нортона, к стеклу прилепляются все, кроме раненых и Файрвудов. Старший занимается пострадавшими, младшего тошнит над вазой. К пристекольной компании присоединяется и Дженни.

В углу продолжает петь Лайза.

Мэтт за минуту превращает лицо Нортона в кровавую маску. Он тяжело дышит.

– Ну, ещё? Или перейдём к чему поинтереснее, сука?

– А он выдержит десять? – вполголоса Рой. С сомнением.

Мэтт бьёт жертву током. Подпольщика дёргает в путах, Джейн прилипает к стеклу, беззвучно плача. Отросшие ногти скребут по стеколькой поверхности. Будто процарапать пытается.

Ток быстро сменяется на железяку. Мэтт щипцами держит её над огнём горелки и, не прокалив как следует, прикладывает к Нортону. Тыкает как придётся. Вжимает в кожу. С жадностью.

– К чему ты ведёшь, Арсень? – Кукловод оборачивается к Перу. – Это же не просто философская беседа?

– Желание Художника – перенести тебя на стену. – Арсень тоже повернулся к нему. В полумраке комнаты он казался больным. И говорил так же – как больной в лихорадке, горячечным шёпотом. – Чтобы ты мог прожить одну жизнь в качестве произведения искусства, недосягаемый для лап проклятия. Совершенное творение, видишь ли. И в этом качестве… – Пальцы горячие, страшно горячие, обхватили лицо, шёпот прервался тяжёлым сглатыванием, – ты будешь собой. Таковым, каким тебя вижу я.

– А собой, тем, какой есть, я буду, а? – Положить руку на его пальцы. Прекрасные пальцы Художника. – Куда денутся части, которых нету в твоих глазах?

– Они здесь – все. Я живу твоей жизнью. – Его взгляд ощупывал, лихорадочно что-то искал – в лице, наверно, в глазах – и не находя. – Из века в век. У меня давно не осталось желаний других, кроме этого и тех, которые диктует проклятие. Мы слишком долго – его куклы. Зачем бы мне было становиться химерой, как думаешь? Почему было бы не занять это тело самому, выпихнуть… человека… как делают остальные? Думаешь, срастись… было прихотью?

– Хотел обрести козырь? Половину, проклятью неподвластную?