Портреты Пером (СИ)

– Он пришёл, – тихо усмехнулся Художник, прикрывая глаза. – Если Лорд позволит…

Арсений не хотел отпускать его взгляд. Он только-только нашёл во всём чёртовом ворохе ассоциаций и видений, в себе самом. Его не хотелось отпускать.

– Иди, – Кукловод неспешно кивает. – Ты долго ждал.

Не подходя вплотную, Арсений опускается на колени. Вглядывается в подведённые чёрным глаза. Отвратительно подведённые. Жирно и неровно. В морщинках на веках уже собираются чёрные полоски, с одной стороны – размазано, будто по глазу сильно провели рукой. Почесали. Взгляд цепляется за эту неправильность, воет от контраста тонких линий лица и жирной вульгарности подводки.

Я подводил

Так же

Не порождение больной фантазии, нет – это сам Арсений. Это он так делал, когда подставлялся под богатых, под «вершителей мира сего» за деньги. Когда наслаждался своей продажностью и вседозволенностью в её рамках. Когда обливался дорогим вином, позволял слизывать с себя шоколад и кайфовал от этого.

И теперь – продажная тварь напротив. Развратная, дико-пошлая. Ловит вгрызающийся в себя взгляд, тонко улыбается в ответ. Ждёт.

И Арсений хочет его. Представляет его – в себе, ощущает внутри голодную тянущую пустоту.

Впивается в белозубую усмешку, подминая его под себя. Насбаривая кверху, тащит свитер – шерстяные волокна (хорошая дорогая шерсть) царапают чувствительные подушечки пальцев. Выгибается Художник, помогая стаскивать с себя одежду. Кусает губы в грубом поцелуе, цепляется за волосы, тянет на себя.

Чтобы стащить свитер полностью, нужно расцепить поцелуй. А этого не хочется, только-только в голодную пасть пустоты тонкой струйкой начало заливаться желаемое.

Арсений зло рычит в искусанные губы Художника, и тот, резко и досадливо отстранившись, стягивает свитер сам. Миг порознь невыносим, пустота разевает пасть, и Арсений дёргает его на себя, продолжая поцелуй. Жёсткий, собственнический, присваивающий, с металлическим привкусом на губах от укусов.

Всё ещё мало. Вплавляющихся прикосновений, запаха горького миндаля и сырой туши, ощущений щекочущих волос на лбу и скуле.

Вжать собой в пол гибкое тело, втиснуться меж разведённых бёдер, грубо сжать затянутое в джинсу бедро.

Художник тяжело дышит. Сейчас реальность сократилась до расстояния выдоха, до ощущения жара его гибкого тела, до влажных толчков языка, вцепленных в волосы пальцев.

Хочется сильнее, ближе, хочется насиловать его рот губами, языком, хочется вдавливать пальцы в белую кожу плеч – до синяков, до царапин. Как угодно, каждым движением присваивать, поглощать его. От желания темнеет в глазах, от него невозможно соображать – сейчас все мысли выкрашены удушливым алым.

Горячие пальцы отпускают арсеньевские волосы, ведут ногтями по шее, по пульсирующей жилке, опасно вдавливаясь там.

Арсений тянет на себя ремень джинсов Художника. Тот подаётся вперёд, как самая настоящая шлюха. Призывно, бесстыдно, завлекающе.

И всё ещё красивый. Стоило оторваться от губ на пару мгновений, чтобы окинуть его взглядом и оценить. Шальная улыбка (всё ещё насмешливая, сука), растрёпанные волосы, размазанная по предплечьям тушь, смазавшаяся к дьяволу подводка. Тяжелее и удушливее – горький миндальный запах.

Адский суккуб. Лежит под ним, распалённый похотью и голодом, а в глазах – тьма.

Стянуть и откинуть джинсы.

Белья на нём нет.

Нахрена трусы суккубу

Арсений вжимает его в пол, проталкивается внутрь жаркого тела. Ни смазки. Ни растяжки. Художник сладко выгибается – от боли или ему нравится? – обхватывает бёдрами. Стукается о пол затылком. Тянется, жадно, взахлёб, целует, впивается ногтями в шею.

Арсений отвечает так же, глубокими толчками проникая в сильное тело.

Голод всё ещё сипит внутри. Его давит жаром их соединения, сбитым дыханием, болью вцепленных пальцев.

Разорвав поцелуй – вцепиться зубами в основание шеи. Услышать шипение, сменяющееся хохотом. Языком – собирая солоноватые капельки с кожи – по подрагивающему кадыку, вверх, к подбородку.

Врываться.

Втрахивать в пол.

Рычать от дикого, животного наслаждения, от чувства обладания.

Закусить вздрагивающий смехом подбородок, перехватить поцелуем губы.

Долго. Почти вечность. Жадных поцелуев, вжимающихся пальцев. И чем дольше Арсений берёт продажную тварь под собой, тем ощутимее её присутствие где-то внутри.

Пах горит, где-то внизу живота собирается горячий и тянущий комок. По телу – от него – сносящие всё на своём пути волны жара, в конечности, в тело Художника, во все органы чувств.

Ты мой

Мой зараза

Каждым толчком, голодным поцелуем – в доказательство своих мыслей. Каждым хриплым рыком, досадливым шипением.

Близко…

Уже почти…

Арсений мотнул головой, откидывая волосы – хотелось видеть этот момент, весь, полностью… взгляд зацепил что-то чужеродное.

Сознание ухватило секундно, во всех деталях: у стены в турецкой позе Эрика. Нечитаемый взгляд. Голова набок, дурацки разлохмаченные волосы. Лихорадочно зарисовывает в блокнот.

Их двоих.

Твою… мать

Твою…

Пульсирующий выплеск – себя в него – засасывает, захватывает, сливает воедино. Дрожью по телу – как круги по воде, и – всё.

М…

М-мать…

В распахнутые веки врывается потолок, серые балки, штукатурка, тьма.

– Мать… – Перо хватает воздух. – Эрика.

Собственные слова отдаются в ушах. Он замолкает, стараясь дышать носом. Всё равно жадно.

И пофигу, что воздух пыльный, мокрый и воняет ими же.

Живой?

Нет, точно

Пошебуршиться, выбираясь из чьих-то объятий. Помотать головой. Всё равно ошалело. Весь мир кругом ошалелый.

– Живой, – донеслось с той стороны залы. – Джим, да он очухался! Просыпайся!

Секунда – налетела серая тень. Замерла рядом.

– А где мои обнимашки? – прохрипел Арсений, ещё плохо соображая. Из-за плеча Джека он видел призрачную Эрику. Двинутая художница по-прежнему сидела у стенки с блокнотом.

Надо посмотреть у неё рисунок

– Обойдёшься, – буркнули рядом. – Ореол исчез. Зеркало?

Арсений кивнул, поднимаясь на ноги. Взгляд, оставив крыса неинтересен , упёрся в зеркала напротив. В своё отражение. Присутствовало. Тёмное, лохматое и грязное.

То есть я – есть

Но я уже не я или я полностью

Из-за плеча Джека медленно появляется Джим.

По щеке – горячие пальцы Кукловода. Очень собственнически.

– Доброе утро, – его голос у уха. Насмешливый и довольный.

– Да, утро…

Сбросить – его руку и взгляды всех сразу, и – к окнам.

Ближе.

Мир хотелось зрительно осязать до полного изнеможения, пока не устанут глаза и восприятие. Провалиться в сон, потом проснуться – и снова. Снова. Мира не может быть много.

А тут чёртовы плахи. И как же это всё… пыль, серая, неровности штукатурки… мельчайшие зазоры в стене, в оконных рамах, облупившаяся краска, всё рельефно, зримо, всё натурально существует, свет, тень, собственная тень, полутени, рефлексы – от багровой шторы на всём, на… собственной руке, развести пальцы, косточки, кожа, оттенки, – тут, рядом…

Перескакивать от шторы к шторе – три окна, везде по-разному. На ткани пятна. Ржавые пятна. И вот пыль… серая; пепельная пыль.

За спиной – приближающиеся шаги, но не подходят вплотную. Встают, по звуку, в полуметре. И спина ощущает горячий и тяжёлый взгляд.

– Какое имя ты хочешь? – Это Кукловод.

Арсений оборачивается. Ощупывает взглядом его лицо. Интересно… да, интересно.

– Старое сгодится. А к нему не худо бы угля…

– Тогда идём в библиотеку, – кивает и направляется к двери.

Арсений идёт за ним. Попутно останавливается, пристально оглядывает замершего Джима. Изучает, ощупывает, гладит взглядом. Его визуальный образ хочется осязать немногим меньше Кукловода. В идеале – рисовать бы их двоих. Да.

– Ego te intus et in cute novi…** Тебя я нарисую вторым. Когда мы вышибем из логова Элис. Не уходи далеко.

Джим приподнимает бровь, слегка улыбаясь. Будто спрашивает: «А меня-то зачем»?