Портреты Пером (СИ)

Арсень лежал на полу, раскинув руки: ломаная кукла без признаков жизни. Они принесли его сюда, но вернуть жизнь умирающему были не в состоянии.

– Боль может вернуть в сознание, лорд, – присевший рядом Художник поднял взгляд. – И холод. Я заранее принёс сюда ведро воды.

– Бей.

Художник кивает без улыбки. Будучи слепым, он успел пропитаться жаждой слиться с тем, кого лорд звал Пером. Но выбора нет: ему нужен живой человек, а не марионетка.

Иногда он приходил в сознание. Мокрый, с прилипшими прядями волос, светло змеящимися по лицу. Тени остро и резко рисовали его скулы, лизали серыми языками желтоватую кожу. Они пробирались под веки и под слипшиеся ресницы, и Художник любовался им даже таким, потому что весь он был – его желание и его совершенство, неважно, в какой форме; он был его светом, сейчас недосягаемым и гаснущим, и – если бы это помогло – он баюкал бы его на руках, желая только одного – стать его тьмой.

Пока же Лорд швырял Перо по залу, как игрушку. Об «трон», о стены. На штукатурке оставались влажные пятна. А когда Перо сползал на пол, Кукловод разжимал скрюченные белые пальцы и надавливал на мокрые, медно-солёные на запах бинты. Тени хватали их жертву на полу и пытались сожрать.

Он открывал глаза иногда.

Художник склонялся над ним, в тоске вглядываясь в заострившиеся черты.

– Это девочка умрёт. Её сознание слабо и распадается очень быстро, – шептал он в ухо Пера, касаясь холодного хряща кончиком носа. – Но ничьё больше тело я не могу занять. Её или твоё. Ты один можешь закончить начатое. Подумай, сотни лет…

Но серые глаза опять закрывались, и наступала пустота; Лорд подхватывал его, поднимал, безвольного, и снова швырял прочь.

– Чарльз продержался, потому что у него было две личности. Она не выживет. Она сейчас распадается, – шептал Художник снова и снова в приступе безумной любви к своему свету. Гладил кончиками пальцев обтянутую тонкой и влажной кожей маску, раньше бывшую лицом; Дом, этот стервятник, решивший, что не должен давать им жизни, теперь пил её из Пера. – В её смерти будешь виновен ты, один ты. Хуже, чем смерти. У неё не останется вечности.

Лорд швырнул Перо на пол. Пинал под рёбра, хлестал по лицу, черпал банкой в ведре ледяную воду и выливал на него, под конец взялся за руку с явным намерением ломать пальцы.

– Нет, лорд, – Художник остановил его руку. – Я прошу не трогать… Даже на левой руке. К тому же, это не помогает.

Элис приникла к мониторам, жадно вдыхая происходящее.

Трикстер ушёл, она чуяла. Осознал свою бесполезность. Всегда таким был: чуть исчезала цель, и он исчезал следом. Шут, оставшийся без зрителей.

Сейчас так лучше. Ещё не улеглось торжество после спектакля, коченеют трупы «влюблённых» в запертой комнате – похороны ни к чему – а ей уже подкинули новую пищу.

Пальцы на клавиатуре напряжены. Лучшего и придумать нельзя: сам Кукловод избивает Перо. Обращает в фарш, швыряет, как старую набитую тряпками игрушку. Тянет за волосы. Обливает водой. Бьёт об пол – сильно, размашисто.

Эта кровь

Дыхание перехватывает. Она торжествующе скалится в мониторы, с шипением вдыхает сквозь сжатые зубы, сжимает пальцами столешницу.

Алый цвет смерти

Кукловод швыряет безвольное тело о «железный трон», на котором истекала кровью малышка Дженни, Перо ударяется спиной о спинку, голова падает на грудь. Сильная рука хватает его за ворот, с силой дёргает на себя – и резко бросает обратно.

Элис купается в ощущениях боли, в каждом ударе. Её хочется ощущать больше – и тогда она, сильно вдавливая ногти в нежную плоть, ведёт пальцами вниз по своей шее.

Боль сладко растекается по коже: от каждой царапины, от прикушенных губ.

Он забирает себе боль, которая моя по праву.

Пальцы скользят ниже, ногти оставляют полосы. Когда движение руки останавливает ткань – она рвёт ткань.

Всего лишь ткань

Хочу крови

Ткань не даст крови

Трещит кружевной лиф, повисает жалкими лоскутами на груди. Взгляд впивается в монитор. Ближе. Увеличение. Изображение распадается на пиксели, а всё ещё недостаточно.

Убей его

А я убью тебя

Ты утонешь в крови и боли

Она хохочет, сгибаясь над столом. Обнажённой кожи через разорванное платье касается холодный пластик пульта управления. Если бы в силах тьмы было сделать экран проницаемым, она прошла бы насквозь. Чувствовать запах крови, мокрой гниющей крови, железа, разложения, боли, выпить смерть Пера самой, не отдавать Кукловоду, никому – даже самому Перу…

Но в её распоряжении только чёрно-белый экран.

– Вы – мои… – прошипеть в чёрно-белые пиксели. – В моих руках, в моей власти. Я в этом доме, я в вас, и ты…

Рукой – на монитор, где заламывает голову Пера вверх Кукловод.

– … моя кукла, Джон Фолл. Моя жизнь, моя смерть, моя часть.

И скоро одно моё намерение

Будет рушить стены и плавить камни

Дарить смерть

Пить смерть

И этот дом оденется в алое, утонет в алом вместе с этим миром

Уже не нужны системы прослушки – Элис оборачивается к нужному монитору ещё до того, как слышит шорох из колонок. На среднем – изображение с камеры в коридоре, возле подвала. Троица: оба Файрвуда и Форс. Пера нет, Уоллис осталась в подвале. Защищать их некому.

Она улыбается. Протягивает кровавую паутину к ним, опутывает запястья.

Тебя не хватает там, Джим Файрвуд. Твоя боль станет идеальным дополнением.

Пальцы, не глядя, отстукивают на клавишах нужную комбинацию.

– Перо необходимо вернуть в сознание, – твёрдо сказал Кукловод, даже не обернувшись на вошедших. И так ясно, что пожаловал старший Файрвуд. – Он нам нужен.

За окном по-прежнему серо. Джек щурится на щель между плахами.

Если дом просто держит проклятие, то как его вообще можно победить? Никак, что ли? А откуда тогда будущее? И зачем Дому держать то, что он всё равно одолеть не сможет?

Ладно, если не разводить панику, что мы знаем: Дом держит проклятие. Дом остановил часы. Жирный намёк, что с проклятием надо бороться нам.

А как, мать твою?! Женская логика какая-то

Призраки говорили рванёт проклятие – рванёт мир

Чёрт, ну должен же быть какой-то способ

Ещё раз, что мы знаем о проклятии. Ад, Зеркала… две группы Зеркал, одни по линии крови, другие их слуги…

Сзади к двери – шаги. Джек обернулся.

– Лестница перекрыта, – сообщил вошедший Форс. То-то так быстро вернулся. – Трикстер слинял, потому что маньячка разговаривала со мной сама. Из запасов у нас почти ничего нет.

– Хватит? – поинтересовался Кукловод, и Райан кивнул, принявшись за работу. Всё просто: тазик, в который налили воды, едва-едва покрыть дно. Перо разули, опустили ступнями в воду. К воде же Форс после нескольких манипуляций поднёс два проводка, тянущиеся от аккумулятора.

– Начнём.

Джек отвернулся к стеклу.

Джим сам принял решение участвовать в этом. Джек предлагал выйти или хотя бы отвернуться.

Нет.

Нет ничего хуже незнания.

Отсутствия возможности на что-то повлиять.

Поэтому Джим стоял рядом с «троном», на котором били током умирающего Арсения. Периодически брал его руку – проверить пульс. Иногда даже без надежды, что почует хоть один толчок сердца.

Иногда удары током перемежались просто ударами. Арсения бил Кукловод. А Лайза (или кто это там) нашёптывала на ухо о долге, о том, что только он может её спасти. Джиму хотелось свернуть ей (ему) шею, потому что нельзя так – вымотать человека, выпить до дна, а потом нагружать ещё большим количеством «только ты можешь», «на твоей совести».

Но он стоял и периодически жестом останавливал руку Райана, подносящего проводки к воде. Чтобы просто проверить у Арсения пульс. Проверить, жив ли ещё любимый человек. После чего дать отмашку – бей дальше.

Потому что так надо.

Потому что сам Арсений одобрил бы.

Потому что Джим знает – вот здесь, сейчас, жизнь младшего, жизнь Арсения, жизнь самого Джима.

Знает – но не выдерживает после примерно получаса избиений. Привычно останавливает руку Райана, привычно щупает пульс и отсоединяет проводки.