Портреты Пером (СИ)

– Сдох позавчера. Некролог накатали будь здоров, на пол журнальной страницы. В следующий публиковать будем.

– Убили?

Арсений ощутил, как тоскливо заныло под рёбрами.

Джейк отмахнулся, но на дверную раму спиной навалился. Причём видно стало, что он жалеет о решении поднять эту тему. Скорее всего, отголосок его опасений, что Арсений пристрастится к наркотикам.

– Схера ли, – выдал сердито. – Передоз. Нашли у незаконченной картины. Там, говорят, мазня наистрашеннейшая, а всё туда же – предсмертный незавершённый шедевр в духе постреализма. Теперь аукцион столько зашибёт, что мне представить только в страшных снах. Если интересно, я тебе фотки скину ближе к ночи, как дома буду. Официально-то сам понимаешь, по картине ещё тишина…

Арсений кивнул и кое-как дождался, пока Джейк выйдет.

Сел на кровати, свесив ноги к холодному полу. Он помнил Андреа, его чёрные волосы, который тот забирал в низкий хвост, неровный овал лица, чуть подрагивающие то ли в насмешке, то ли в готовности к нервной истерике уголки губ. Изящные запястья с кучей браслетов, манеру говорить, растягивая слова (или сразу срываться на вопли, если что-то было не так), привычку лезть в драку, не разбираясь, кто виноват, запах масла, растворителя, зубной пасты почему он любил лизать эту чёртову пасту?! Особенно под кайфом и миндаля, помнил тушь красная, жёлтая и чёрная и китайскую кисть, которой художник выводил на его коже замысловатые восточные узоры, удивляющие своей сложностью и гармонией.

Ты сам уже – искусство. – Страстный, задыхающийся от желания шёпот на ухо, и по краю ушной раковины горячо и влажно проходится язык. При этом кисть в руке ни разу не дрогнет, плетя вязь тончайших линий. – Мой, мой русский. Я изрисую тебя, а после замурую под стекло.

В настоящем Арсений медленно провёл вдоль своей чистой руки, от ладони к локтю. Нажал пальцем в локтевую впадину. Они кололся только пару раз, на пробу, в отличие от любовника. Больше курил. Тушь смазывалась. Они измазывали ей постельное, шторы, друг друга.

На рассвете, когда он просыпался с больной головой, ноющей задницей и отходняком, Андреа уже рисовал. Сильно пахло кофе с амаретто и опять – зубной пастой.

Рисовал он всегда с бешеной, безумной страстью. Отдаваясь рисунку весь. В эти часы трогать его было нельзя.

Нет, наркота была в его случае не слабостью, а единственным способом выдерживать бешеную гонку против собственного таланта. Чтобы держаться хотя бы наравне с этим жрущим время и жизнь зверем, художник раздирал себя в клочья. Заодно, конечно, нервы окружающих…

Я ведь с ним порвал из-за истерики. А если подумать, чего стоил ему мой отказ ехать? Он уже видел картину внутри себя

В воображении как ждал – портрет Кукловода, медленно расползающийся под кислотой холст.

В горле знакомо потянуло желанием сигареты. И Джима сюда неплохо бы. Втрахивать его в эту узкую кровать, да кого угодно втрахивать. Лишь бы не думать.

Время до ночи тянулось долго, но в одиннадцать, выйдя в сеть, он сразу увидел сообщение от Джейка. Фотографии полотна, виденного единицами людей, кроме криминалистов – только искусствоведами и оценщиками, которым агенты доверили готовить картину к аукциону, – были перед ним. Картину снимал явно профессиональный фотограф, потому что освещение было подобрано очень хорошо. Её уже вставили в раму.

Лучше бы этот чёрт фотал на мыльницу и не зная принципов освещения

Кажется, я знаю, о чём ты думал в последние минуты жизни

Арсений закрыл вкладку и захлопнул ноут. Он бы не хотел этого видеть. По крайней мере, не в ближайшие несколько лет точно.

Я затолкал это на дно памяти

Зеркало перед ним, пыльное и старое, не отражает ничего.

Почему я тогда сдрейфил? Потому что был таким же? Знал, что это меня сожрёт, если дать волю. Ты либо живёшь, либо творишь. Жизнь вне творения обращается в фикцию

Существование

Этого хочет от меня Зеркало? Или это я сам?

Арсений вглядывается в тёмную глубину. Зеркало – это продукт Ада: отражение им тёмной стороны человека, которую при обычных обстоятельствах тот не в состоянии увидеть и оценить объективно. В этом смысле и Ада как такого не существует – он вторичен по отношению к реальности так же, как отражение вторично по отношению человеку, стоящему перед зеркалом.

Только адское зеркало может отражать скрытое, то, что человек прячет сам от себя.

Я прятал желание рисовать. Даже не так: одержимость.

Всю свою жизнь.

А когда она вышла наружу – при рисовании Портрета – я испугался и уничтожил её. Разбил, что ли

Перо провёл кончиками пальцев по стеклу.

Адскому Зеркалу нечего отражать. Потому тут пусто.

Он вспоминает свой давний сон, где его сердце проросло побегами сквозь грудную клетку и срослось с сердцем Джима. В конце сна он потерял имя, а вместе с ним – себя.

«Срастись с ним» – значит предать себя?

Уничтожить портрет – предать себя.

Всё, что мешает художнику, идёт и против меня самого. Сказав, что вытащу отсюда Джима любой ценой, я предал себя. Уничтожив картину, я совершил преступление против себя.

– Прав я? – спрашивает он у зеркала с пустотой на месте отражения.

Или нет… Я пришёл рисовать Портрет именно потому, что хотел вытащить Джима, Джона и остальных. Разве нет? У меня была другая цель.

А после она изменилась, так что прекрати брехать самому себе. Ты рисовал, потому что хотел создать «шедевр», воплотить в реальность Кукловода. Художник сказал тогда, что я решил поиграться в бога.

Он был прав.

По большей части я рисовал Портрет именно потому, что хотел это сделать. Уничтожить его было противоестественным.

В ту ночь, чувак, ты совершил двойное убийство: Кукловода и половины себя.

Губы автоматически растянула ухмылка. Улыбаться казалось противоестественным.

Когда я рисовал портрет Кукловода, впервые появился Тень.

Это Художник пришёл на запах моего Зеркала и захотел стать им

А я хотел его. Своей абсолютной власти над видениями. Возможности воплощать их в материальность.

Это – реальность.

Потому сейчас разорвал связь с Джимом. Именно поэтому, а не из альтруистических побуждений. Чтобы меня ничего не тянуло назад. Моей тьме плевать на корчи Лайзы под Художником, на смерть Исами или на то, что Джима распяли в зимнем саду. Точнее, не плевать… Она хотела бы сделать из этого произведения искусства. И это – моё желание тоже

Он вздрогнул, просыпаясь. Открыл глаза. Светящаяся ртутная серость вяло стекала между плах, забивших окна. В ней проступали кровяные прожилки. Сквозь влажный воздух дрожало багровое марево.

На секунду представилось, как под напором проклятия дом раскалывается, будто хрустальный.

Тысячи осколков. Тысячи.

Арсений поднял голову с плеча забывшегося дрёмой Джима. Скользнул пальцем под его подбородок. Встал на колени, нависнув над ним, с минуту смотрел, как сумрачные тени очерчивают лицо спящего. Наклонился, прикрыв веки, и мягко поцеловал в выпирающую скулу. Рядом спал Джек, пристроил голову на своей сумке Энди. Замотался в мерно вздымающееся грязное одеяло хвостатый. Перо тихо поднялся, чтобы никого не разбудить. Если они умрут – легче будет уйти во сне, не осознав. Да и здесь, с другой стороны стекла, им всё равно не жить.

Кукловод, конечно, не спал. Он чёрным силуэтом сидел на полу в полумраке и внимательно наблюдал за каждым движением своей марионетки. То, что осталось от Лайзы, корчилось где-то за креслом.

Художник сидел за своим Лордом, спина к спине. На звук шагов он обернулся. Взъерошенные тёмные волосы как у Джека, но темнее, тонкая улыбка и мерцающие из-под лохматой чёлки прищуренные глаза. Умные, как у породистого кота или как у Софи? И в них – тёплая насмешка. Подводка чёрным карандашом делала из него совсем уж нечто кошачье, но Арсений решил списать на свою больную фантазию. Тонкие черты лица, во многом Джимовы. Чёрный свитер под горло, чёрные же джинсы как похоже на стиль Фолла. На запястьях – рукава закатаны – вязь татуировок. Знакомых, разноцветной тушью. Тонкие, болезненно-длинные пальцы, перепачканные краской, беззвучно постукивают по согнутому колену. На них чуть вспухшие узлы суставов – в память о Чарльзе. Ладони перевязаны алыми лентами от сгинувшей Исами.