Портреты Пером (СИ)

Выносили приговор. Пожизненное заключение, сначала в детской колонии, по достижении совершеннолетия перевод. В грудной клетке что-то сжималось нехорошо. Чарли не хотел, чтобы подростка уводили. Он едва мог усидеть на месте.

Но Джона Фолла увели под щёлканье фотовспышек – пресса, конечно, была тут, такое громкое дело, убийство известной актрисы, её мужа – богатого владельца одной из крупнейших лондонских типографий, и их младшего сына. Да ещё и кем – страшим ребёнком, главным наследником!

Чарли едва пришёл в себя. После того, как Фолл исчез из виду, внутри словно поселилась тянущая пустота. Такая тяжёлая, больная, серая…

Когда он пересёкся с Исами после заседания в коридоре, мысли о странном малолетнем убийце из головы тут же вылетели. Но девушка даже виду не подала, что видела его записку.

Чарли стал подкидывать ей цветы каждый день. Иногда следил из-за деревьев, что росли на той стороне дороги. Исами выходила из машины, шла к двери, обнаруживала новый букет, брала его и не глядя отправляла в мусорный бак неподалёку от крыльца, после чего скрывалась в доме.

Он не мог больше работать.

Не помнил, то ли его уволили, то ли он сам просто перестал появляться там.

Остатки денег уходили на розы и таблетки.

Чарли готов был спать у её порога, под дождём и ветром, но боялся, что она сдаст его копам как бродяжку.

А в один вечер увидел, как к дому подъехала незнакомая машина. Из неё вышел высокий черноволосый мужчина, обошёл автомобиль и открыл дверцу со стороны пассажирского сидения. Из салона показалась она. До двери они дошли, держась за руки…

На следующий день, купив на остатки денег сто и одну розу, Чарли позвонил в белую дверь.

Открыла Исами. Как всегда спокойная. Он бросил охапку цветов к её ногам, обутым в мягкие домашние туфли.

– Люблю вас. – Он тонул в тёмных, с поволокой глазах, видя их удивление, нарушившую фарфоровую гармонию неправильность. Тонул и не мог ничего с собой поделать. – Для меня в этом мире никого и ничего больше не существует.

Она чуть нахмурилась. Переступила через цветы, вышла на крыльцо и прикрыла дверь дома, чтобы не задувал сквозняк.

– Мистер… Олденсон… – Тонкие руки придержали на плечах шаль. – Припоминаю. Вы, кажется, одно время работали в суде секретарём?

– Я художник, – Чарли уже колотило. К глазам подступала та самая тьма, за которой следовал обычно провал в памяти. Он попятился на две ступеньки вниз, едва не упав. – Прошу вас хотя бы выслушать, мисс Накамура…

– Значит, это вы посылали мне цветы и те странные рисунки. Я попрошу вас больше так не делать. И уж тем более не являться ко мне домой с какими-то неясными требованиями. Я вполне могу подать на вас в суд за домогательство… и выиграть дело. Это, думаю, вы в состоянии понять. А теперь прошу вас уйти.

Исами развернулась, чтобы зайти в дом.

– Я… я тебя нарисую! Я нарисую тебя так… ты поймёшь, что… ты одна, понимаешь?! Ты… Я напишу твой портрет так, что ты захочешь со мной быть, слышишь?!

Он как со стороны слышал свой срывающийся голос и всхлипы, рвавшие слова.

Исами захлопнула дверь.

Дальше он ничего не помнил.

Серые стены больничной палаты. Иногда он осознавал, где находится и кто он. Потом такие периоды сделались чаще. Руки потянулись к бумаге и карандашам. Он обещал ей… и нарисует, чего бы это ни стоило.

«Чарли совсем съехал. Теперь даже боюсь оставлять тело на этого недоумка. Правда, Голос-в-Голове говорит, что всё идёт как надо, а я склонен ему верить. Голос твердит, что надо дать Чарли оклематься, прежде чем… Что? При чём тут мальчишка по фамилии Фолл? Впрочем, рано понимать панику. Голос всё расскажет, когда придёт время.

Опять Чарли рисует ЕЁ. Тысячи раз подряд. Всё хуже и хуже. Почему не признать, что ты не художник, и не успокоиться? Я рисую, я умею рисовать, когда Голос берёт мою руку в свою. Тогда я рисую так, словно весь мир у моих ног. По сравнению с Ним никто и ничто не может называться художником… Чарли после плачет над этими рисунками, думая, что сам создал их в беспамятстве. Иногда мне его жалко».

Через тысячу или миллион дней, когда мир вокруг собрался из осколков, его выписали. Он сумел вернуться на прежнюю работу.

Оказалось, она вышла замуж, сменила фамилию, вроде бы даже ушла в декрет и переехала жить с мужем в другую часть города. Адрес ему, конечно, не дали.

Старый дом, напичканный камерами и уголовниками. Отлично, лучше не придумаешь. Только такой неудачник, как Чарли, мог сюда угодить. Недохудожник. Выкидыш эволюции.

«А мы будем слушать Голос-в-Голове. Он не врёт, что выгодно отличает его от большинства людей. И даёт правильные советы. Убить эта азиатскую блядь, которая когда-то не дала Чарли? И которую он забыл своим дырявым умишком. А почему бы и нет? Её можно подставить и даже не мараться, другие изобьют.

Так и сделаем».

Только отчего-то Голос сказал, что надо взяться за краски. Он поможет. Нарисовать этот дом таким, каков он есть. Задача не для Чарли, но от него требуется зачем-то написать смерть азиатки. Ну не убивать, нет. Покалечить слегка.

«Что, Голос? Мне надо стать с ним одним целым? Мы так не догова…»

Страница дневника плывёт, буквы скачут. Дом… странный дом. Зачем он тут? Зачем тут все эти люди? Как болит голова…

Рука шарит в поисках таблеток.

Они были, точно же были!

Он видел, как эта женщина просила у камер чай и тряпки. Хлеба и перекиси, хотя бы немного. Просила отчаянно. Её друг, такой высоченный и светловолосый, был ранен. Кажется, серьёзно.

Чарльз рисовал её, тихонько ускользнувшую прочь, заслышав чьи-то шаги по коридору. Кого-то она напоминала… Нет, нет. Он не мог её знать, откуда.

Она просто вызывала звериную ненависть пополам… со странной нежностью. Хотелось избить её до смерти, нарисовать такую, а потом ласково обнимать, размазывать пальцами кровь по бледной коже, вплетать пальцы в её густые растрёпанные волосы…

Она должна умереть. Всеми правдами и неправдами. Смерть так пойдёт ей. Она будет так прекрасна, умирая; в ней отразится вся суть смерти, потому что смерть прорастает через человека медленно, медленно…

Через всех в этом доме.

«Я схожу с ума. В этом месте всё вывернуто. Моё успокоительное… заканчивается. Хватит на два дня. Я не хочу убивать, я помню, до того, как головная боль сделалась невыносимой, кажется, я знал эту девушку… Знал её, она неплохая, у неё была семья… Зачем я так хочу её убить?

Может быть, если нарисовать её смерть… Если позволить себе увидеть её смерть – я перестану думать о ней в реальности?

Она выпрашивает бинты и тайком перематывает того, из библиотеки, с инсулином. Он сломал мне руку. Не знаю, за что. Не помню. Я теперь мало что помню. Ещё есть двое других, один длинный и светловолосый, другой сутулый и похож на неповоротливый шкаф. Их она тоже перевязывает. Все трое её защищают.

Вчера я слышал, она сказала диабетику, что её зовут Исами. Исами. Да, точно, я слышал твоё имя. Давно, теперь не вспомнить, где.

Я нарисую твою смерть, всё, что меня мучает. Чтобы она осталась на бумаге и перестала быть моим желанием. Кукловод… он подкидывает мне карандаши и краски.

Живи, Исами. Может быть, я когда-то вспомню, откуда тебя знаю…»

Клочок бумаги с последней записью комкается дрожащей рукой и летит в камин.

Арсений вынырнул из образов чужой памяти. Помотал головой. Дальше смотреть не имело смысла, дальше он видел – Чарли начал окончательно сходить с ума и слепнуть, рисуя в башне.

– Зачем было врать? – спросил у Исами. – Ты не рассказала… про тот разговор.

Она молчала. Чарли жался в траве, обхватив колени распухшими пальцами. На правой руке даже бинт сохранился, тот, что перетягивал сломанное запястье. На Исами художник посмотреть не решался.

Перо вздохнул. Между этими двумя было что-то… что он вообще не взялся бы описать, но грязное, даже… липкое. И влезать в это дальше не особенно хотелось. Ясно одно: Отражение или Зеркало – как угодно – терроризировало несчастного безумца… с уже имеющимся раздвоением личности. Да, Чарльз в этом грёбаном психнутом доме с туевой хучей пар «Человек-Зеркало» был единственным и неповторимым психом с настоящим, не демоническим раздвоением личности, и это тянуло на сенсацию. Художник проявил себя чуть позже: он обратил желание «второй половины» Чарльза убивать в желание рисовать, попутно собрал рассыпающуюся личность художника воедино, свёл его с ума окончательно и… оставил его умирать, когда тот ослеп. Вот и всё.