Портреты Пером (СИ)

В двадцать восьмом кабинете, куда надо было в первую очередь (так сказали по телефону накануне), ему объяснили, куда идти, что делать и кому после отдать рисунок. От скопления людей опять начала болеть голова.

В зале суда стоял гул. Люди рассаживались на скамьи, переговаривались, на задних рядах ещё и толкались.

Чарли на скамье для зрителей выбрал такой угол, чтобы хорошо видеть преступника, которого введут в зал.

В ожидании начала он сидел, рассеянно водя карандашом по бумаге. Увлёкся и вздрогнул, когда услышал ясный мужской голос, эхом разнёсшийся под сводами судебного зала.

– Слушание по делу номер четыреста сорок восемь…

Чарли поднял голову, оглядывая ряд присяжных. Сам главный судья, дородный дядька преклонных лет, секретарша, молоденькая и страшненькая, в узких очках, ещё судьи, невыразительные, в основном скучающие… Взгляд, скользящий поверх них, застопорился на фигурке в тёмном.

Он сначала не поверил: по правую руку судьи, положив перед собой аккуратные чёрные папки, сидела она, футлярная. С того случая в коридоре прошло чуть больше года, но её не узнать он не мог. Всё то же бесстрастное лицо, строгая одежда и неестественная выпрямленность.

Он едва справился со своей работой, набросав портрет обвиняемого. За все полтора часа заседания смотрел на неё, пытаясь понять, что скрывается за этой холодностью.

Исами… японское имя. Но на японку она не очень похожа. Что-то ещё. Корея? Китай? Может быть, полукровка?

В конце она, помощник прокурора, выступала в защиту обвинения. Чётко, ясно, без каких-либо эмоций. Обвиняемого признали преступником.

Чарли захлопнул блокнот. Надо было отдать рисунок той самой секретарше, а для этого сначала выловить её у входа, пока не слиняла куда-нибудь.

В течение года он наблюдал за Исами со своего места. Привык рисовать быстро и чётко, лишь бы передать черты нового обвиняемого, а после смотрел на неё и зарисовывал. За год она ни разу не изменила своим привычкам: всё тот же стиль в одежде, всё тот же голос, всё та же маска.

Но Исами его чем-то манила. Что-то в ней было, захлопнутой, закрытой на все замки, излишне властной и строгой.

Он дошёл до того, что ночами в общежитии делал её наброски.

Одним осенним вечером Чарли, выйдя из здания городского суда после работы и потирая ноющий висок, быстро пересёк проезжую часть, потом ещё пару улиц и свернул в парк. Здесь обычно было тихо, и головная боль слегка унималась. Отдых перед поездкой в метро.

На дорожке он заметил силуэт в тёмном пальто. Девушка или женщина стояла под фонарём, разговаривая по мобильному телефону. Он замер как вкопанный.

Не просто какая-то. Это была она.

Чарли отступил на два шага назад и забился в тень, как когда-то за дверь аудитории.

Прислушался. Исами говорила быстро, сбивчиво. Что-то о сестре. О её сестре… да, у неё была сестра, та красавица, позировавшая студентам…

Сестра… убита? Нет, самоубийство… Вскрыла вены. В ванной… да. Опустила руки в воду. Исами спрашивала и спрашивала у своего собеседника. Каждую подробность, мелочь, и голос её дрожал, она терзала этими вопросами сама себя, запускала себе же в нутро шершавые когти.

Чарли отступил на шаг. Позади предательски зашуршали стриженые кусты барбариса, но Исами не услышала.

Она отключила мобильный, забыв вернуть в сумку, и плакала, стоя посреди дорожки в пустом парке. Он слышал тихие всхлипы и шмыганье носом.

И решился. Вышел в круг света от фонаря, торопливо приглаживая торчащие волосы и ругаясь на себя, что поленился с утра вымыть голову.

– Простите… Мисс Накамура, – окликнул негромко, но девушка обернулась резко, будто на громкий крик. Сохранять спокойствие было тяжело. – Мы с вами работаем в одном суде, я вас знаю… Вы меня вряд ли… Я судебный художник, Чарльз Олденсон. Хожу обычно этим парком с работы, но ни разу вас здесь не встречал… Наверно, это счастливая случайность...

«Что ты несёшь, дубина?»

Но она дрожала, а её лицо – бледное, мокрое от слёз, с блестящими влажными глазами, с затаившимися у губ и между бровей складочками ещё не до конца осознанного горя… Она была жива, беззащитна и красива. Очень. До странной дрожи в сердце.

– Я… могу чем-то вам помочь? – закруглил неуклюже, ощущая, что ещё секунда – и просто убежит отсюда, потому что… он боялся её ответа.

Как оказалось, не зря.

– Мне не требуется помощь, благодарю.

Исами окинула его взглядом, из которого разом исчезла вся растерянность, развернулась на каблуках и быстрым шагом пошла прочь, к выходу из парка – откуда пришла.

Что случилось у них с сестрой и почему она оказалась так убита новостью о её смерти, если считала позором семьи? Почему не приняла помощь? Почему, чтобы поговорить по телефону, пришла в этот парк, куда ранее ни разу не заходила (иначе бы они хоть раз за год тут пересеклись?). И почему впервые за год, что он наблюдает за ней, позволила себе стать просто девушкой, а не холодной фарфоровой куклой? Всё это оставалось загадкой. Чарли на дрожащих ногах поплёлся к метро. Нечего было и думать уснуть сегодня ночью.

Он доживал последние дни в общежитии. Диплом с отличием дался кровью и потом. И светлеющими от ярости взглядами сокурсников. Он их тоже ненавидел. Многие рисовали намного лучше и постоянно. А у него были только неясные приступы-озарения, во время которых мазня обращалась в потрясающие произведения. Да, тогда он превосходил всех… и снова падал на дно всеобщего презрения, на следующий же день оказываясь не в состоянии грамотно зарисовать простейший этюд.

Бессонница сделалась неотвязной, как наваждение. Как образ Исами.

Провалы в памяти случались всё чаще. Иногда он приходил в себя на улице, иногда среди ночи за столом в комнате. Жёлтая шелуха света от настольной лампы хлопьями лежала на рисунках.

Она. В парке, в пол-оборота, с горестной тоской в тёмных глазах, чуть растрепавшаяся…

Один рисунок хуже другого. Линии плыли, рвались, обращался в невнятную тушёвку штрих. Чарли в досаде рвал рисунки.

Потом он обнаруживал в шкафу или под столом другие: чёткие, но живые линии, смелый штрих, рельефные светотеневые градации… И его подпись внизу. Которую тяжело подделать, Чарли придумал сам, когда ещё был уверен, что станет великим художником, а после тренировал раз за разом, пока не начало получаться выводить её всего тремя неотрывными росчерками – сложная вязь завитушек и резких линий. Рисовал он сам.

Исами на них не было, но были здания, люди, растения, даже зарисовка кошки, которую тайком подкармливала студентка-второкурсница с дизайнерского, живущая на первом этаже.

То странное «вдохновение», видимо, продолжало приходить, но Чарли не помнил ни когда, ни как делал эти наброски.

А Исами становилась медленно его наваждением. Одна минута в парке, слёзы на бледных щеках, беззащитно приоткрытые губы и блеск тёмных глаз… Загадка, на миг открывшаяся ему, и теперь снова недоступная.

Он узнал её адрес. Небольшой коттеджик в пригороде Лондона, где девушка жила с матерью и дедушкой. Она водила автомобиль сама, потому после работы добиралась до дома довольно быстро, минут за сорок. Ему приходилось добираться на такси.

Он хотел с ней поговорить. Однажды вечером пришёл к ней домой, принеся цветы. Не решился позвонить. Оставил букет на пороге с запиской.

На следующий день ёрзал на своей скамейке, забыв про работу, но Исами ни разу не взглянула в сторону отсека для зрителей.

Судили какого-то мальчишку-аристократа, Джона Фолла. Четырнадцатилетка убил свою семью. Застрелил из пистолета мать, отца и младшего брата. Чарли, занятый мыслями об Исами, всё же ощутил странный и почти противоестественный интерес к подростку. Будто какая-то его часть давно знала его и желала подойти ближе, коснуться тёмных длинных волос, ощутить на пальцах материальность… Он почувствовал к себе омерзение. Ещё только влечения к детям не хватало в пару к нервным расстройствам. Чарли постарался быстро набросать портрет подростка – худого, нескладного, с отрешённо-горестным выражением на бледном лице, с длинными при его небольшом росте пальцами, и снова стал смотреть на Исами. Она говорила, что все улики указывают на вину, что мотив очевиден…