Портреты Пером (СИ)

В центре стоит девушка-модель, придерживая драпировку одной рукой у плеча, другой едва прикрывая низ живота, скорее для вида. Расслаблена; прямая, стройная, длинноногая, с впалым, обрисовывающим границу рёбер животом, небольшой, но приятно округой грудью. С чуть желтоватой кожей, указывающей на азиатское происхождение. Агатовые волосы рассыпаются по плечам, текут по обнажённой спине, опускаясь до пояса. В лице спокойствие богини, уголки губ приподняты насмешливо. Глаза, густо очерченные стрелами ресниц, прикрыты. Свет рисует линию шеи и подбородка – голова в три четверти. Она была профессиональной натурщицей или очень любила своё дело – одно из двух.

Шорох карандашей в тишине рассыпается на отдельные звуки – у кого ровное, у кого отрывистое, где – почти паническое быстрое шуршание. Под арчатыми сводами гулко раздаются шаги преподавателя, поднимая с пола потревоженные частицы мела. Мелом пахнет, запах мела, сухой, шуршащий и ломкий, пропитал светлую комнату. Пыль плавает в лучах холодного света.

– Штрих – по форме, по форме! Понимаете, что это значит? – сухой палец тыкает в лист перед студентом. Чарли вздрагивает. Сегодня он опять не мог уснуть, пришлось глотать таблетки. Надо идти за новым рецептом, но как мучительно – стоять в очереди, шум, люди… И голова болит.

– Да, понимаю, сэр, – отвечает ровно.

На них уже начинают оглядываться.

– Зато я ничего не понимаю, Олденсон. То мы отправляем ваши работы на европейские конкурсы, а то вы не можете положить штрих, соблюдая форму объекта – это как понимать?

– Не знаю, сэр. Меня мучает бессонница в последнее время…

– Ну так пейте таблетки! В июле нужна будет качественная работа от вас, и даже не вздумайте мне к тому времени сказать, что создать её не сможете! Всё на сегодня. Можете идти, всё равно толку с вас нет.

Шаги удаляются.

Чарли молча поднимается с рабочего места под взглядами, которые украдкой бросают на него однокурсники. Они его ненавидят, да. Чарли прощается многое. Например, десяток неудачных работ за одну, от которой вся кафедра приходит в восторг. Полгода неуклюжего штриха, вялых мазков и мятой формы за один – шедевр.

Он молча скидывает в сумку карандаши, ластик, резак. Почти не глядя. Боль в голове давит изнутри, больно даже дышать, даже поднимать веки.

Девушка с постамента насмешливо смотрит на него из-за полуопущенных ресниц. Как она, голая, умудряется быть выше его и чувствовать себя увереннее? Как?

Он срывает с мольберта рисунок, не заботясь об упавших кнопках, комкает его и на выходе из аудитории бросает в корзину для мусора.

Прикрывает за собой дверь.

До звонка ещё пять минут, потому в коридоре пусто. А, нет; у гипсового бюста какого-то древнегреческого философа стоит девушка. На звук открывшейся двери она резко оборачивается, скользит по нему равнодушным взглядом и поворачивает голову обратно. Чарли успевает «зацепить» её черты визуально. Жёсткий, стремительный, такой неженственный при красивых очертаниях её лица взгляд. Косметики минимум.

Дальше уже детали: волосы забраны в тугую шишку на затылке, в которой металлически поблёскивают шпильки. Одежда строгая, классическая, облекает её в черноту, только слегка отороченную тускло-бардовым – окаёмкой приталенного пиджака и юбки до колена. Через плечо – узкий ремень сумочки. Тёмные колготки, туфли на низком каблуке.

Вся она затянута в свою одежду как в футляр, строгий, классический, прочный.

И она тоже азиатка. Этот разрез глаз, цвет кожи…

Может, родственница натурщицы? Только у той в лице какая-то привлекательная неправильность, необычность, а у этой… словно фарфоровая маска.

– Простите, – обратилась она ровным и властным голосом к Чарли, видимо, ощутив его пристальный взгляд,– не могли бы вы сказать мне, через сколько закончится пара?

– А…

Он не успел ответить, прозвенел звонок.

Девушка равнодушно отвела от него взгляд и прошла мимо к двери кабинета.

Оттуда повалили студенты. Через секунду коридор наполнился шумом, смехом и шуршанием рисунков, укладываемых в папки.

– И не забываем практиковаться дома! – голос профессора Олдриджа сделал почти успешную попытку перекрыть шумиху. – Пасхальные каникулы не означают, что можно оставить карандаши пылиться в сумке. У художника не бывает выходных!

Чарли забился поглубже в тень. Когда коридор опустел, а звуки смеха, шагов и голосов начали затихать на лестницах, он заглянул в аудиторию. Натурщица, уже одетая, разговаривала о чём-то с профессором. Рядом стояла вторая, затянутая. Не шевелясь.

– Это к вам? – осведомился Олдридж.

– Да, мистер Олдридж, – модель улыбнулась, всё с той же тайной улыбкой превосходства. – Это моя сестра. Мы договорились, что она заберёт меня сегодня на машине. Погода слишком холодная для апреля, не находите?

Футлярная молча подала ей руку. Сёстры попрощались с профессором и вышли из кабинета, прикрыв двери, и Чарли едва снова успел вжаться в стену.

– Исами, я говорила тебе не приходить, – бросила бронзовая красавица, вырывая руку у сестры.

– А я говорила тебе не позорить семью, Мицуки, – отчеканила футлярная. – Мама места себе не находит, зная, чем ты занимаешься, а дедушке мы говорим, что ты работаешь в цветочном магазине. Правды его больное сердце не выдержит.

Сестры говорили негромко, на чистейшем английском, хотя имели явно не европейское происхождение. Они успели уйти по коридору шагов на десять. Мицуки остановилась.

– Да, я шлюха, Исами, ты считаешь меня шлюхой, потому что я – натурщица и жила с тем художником, – сказала со смехом. – И маму ты в этом убедила. Но не всем в мире быть такими, как ты, строгий прокурор! Университет с отличием, теперь устроилась на хорошую работу… У тебя хоть кто-нибудь был в твои двадцать четыре, а? Или от сухости при ходьбе скрипишь ты сама, а не твои новые кожаные туфельки?..

Она насмешливо вскинула крутые, чётко очерченные брови и тихо рассмеялась.

Исами влепила ей пощёчину. Экономичным, чётким, лишённым эмоций движением. Смех прекратился.

– Я пришла, чтобы вернуть тебя домой, – сказала ровно. В холодном голосе ничего не дрогнуло. – Чтобы ты, бессовестная, хотя бы раз за эти четыре года поговорила с матерью и посмотрела ей в глаза, а не отделалась открытой на праздник.

Чарли высунулся из-за двери, рискуя быть увиденным.

Футлярная молча указала на лестницу, теряющуюся в полумраке опустевшего учебного корпуса.

Мицуки кинула на неё злой и растерянный взгляд, но пошла первой.

Вскоре стук их каблуков смолк на лестнице.

Он ещё долго стоял в коридоре, глядя вслед двум сёстрам.

Таблетки заканчивались. Теперь боль делалась иногда нестерпимой, и рисовать он почти не мог. А то, что получалось, было похоже на бездарную мазню. Его грозили отчислить.

Иногда только, в комнатёнке общежития, глубокой ночью, в минутном просветлении он рисовал нечто такое, чего сам не мог объяснить; словно что-то пробуждалось внутри, а рука с карандашом или кистью становилась свободной, невесомой, создавая на бумаге…

Потом ему говорили, что он крал рисунки у кого-то талантливого.

Сначала такие разговоры велись шёпотом…

Теперь уже преподаватели смотрели на него косо.

Это был конец. Он поступал по гранту, набрал нужный балл со скрипом. Второй раз такая удача…

Чарли тряс баночку с таблетками утром. На ладонь не выпало ни одной.

Оставалось соскрести по карманам остатки денег и покончить с собой. Диазепам? Прекрасно. Наглотаться снотворного не так дорого, как раз должно хватить. Для его дешёвой и паршивой смерти.

В тот день один знакомый посоветовал ему подработку. Сказал, деньги хоть небольшие, но стабильные, а работы – сущий пустяк: раз в три дня сидеть в зале суда и зарисовывать преступников для личных дел.

Кто такое вообще придумал – судебный художник? Что за глупость?

Но деньги лучше, чем смерть. Всё же.

Втянув голову в плечи, Чарли перебежал дорогу, придерживая норовящий слететь от ветра капюшон куртки. На миг в стеклянной двери отразилось безумное бледное лицо и горящие тёмные глаза. Чарли стало страшно и он поспешно вошёл внутрь здания.