Портреты Пером (СИ)

Рой хмыкает и начинает усиленно изображать заинтересованное разглядывание потолка.

На своей щеке – прикосновение пальцев. Мягкое, совсем не такое, как у Кукловода – властное и твёрдое.

– С церемонии вернёшься, будешь усиленно спать.

– Я оттуда вернусь прямо сюда, напившись чаю, и завалюсь спать. Скажу кому-нибудь, чтоб матрас мне притащили. Ну всё, пошёл. Готовься к нашествию подушек.

Арсений перекинул через плечо многострадальную сумку.

– Можешь отключать опцию «я предмет мебели», – сказал Рою, огибая кровать. – На сегодня ничего выше рейтинга для подростков не будет.

Подпольщик невнятно хмыкнул.

– Ну в кои-то веки предштавилась вожможность пошмотреть качественную бешплатную гей-порнушку, а ты…

– У тебя всё ещё есть возможность получить жгут, и совершенно бесплатно, – напомнил Джим между делом, продолжая обрабатывать раны бесчувственной Нэт.

Рой пробурчал что-то совсем уж тихое и умолк.

Арсений, покидая комнату, слегка улыбался.

Дженни на тёмной холодной кухне переставляет посуду, отбирая нужное. Кружки – в тазик, их потом в спальню, большой чайник, в него сразу покидать чабрец и мяту, всем должно хватить…

Руки мелькают над коробками, чашками, ложками.

Так проще не думать. Исами они оплакали у могилы, теперь хватит. Теперь надо идти дальше.

Только глаза щиплет, и всё тут!

На плите уже кипит кастрюля, начинает пахнуть овсянкой. Дженни поднимает голову. Непривычно видеть такого Джима, как он стоит и помешивает варящуюся кашу. Будто тот прежний, подпольщик, лохматый и несуразный, что втихую таскал продукты из запасов для своих кулинарных шедевров.

И она на секунду будто та, носящаяся по освещённой кухне в клубах пара от кастрюль, в тёплых запахах супа, рыбного пирога и печенья, суховато-пряном – приправ, между раковиной-плитой-холодильником и в промежутках всплескивающая руками: ах, да что же это, так до следующей поставки не протянем!

Видение тает.

Кухня тёмная, освещена голубоватым от горящего пропана.

Дженни старается улыбаться сквозь слёзы.

Она уже знает – всё временно. Мир такой хрупкий, будто вокруг пламени свечки кто-то соткал тончайший хрустальный кокон. Чуть горячее стать пламени – и расплавит.

Она отсортировывает последние чашки – без отбитых краёв, без трещин, самые красивые, считает их снова: восемнадцать штук. Пять запасных. Кукловод вряд ли придёт на поминки. А она не успела поговорить с Джоном… Хорошо бы он ещё вернулся. Сказать надо… было. Решиться и сказать уже, что она не сердится, уже давно... Может, ему хоть чуть-чуть станет легче?

Кружки она укладывает друг в дружку, стопочками, и набок, в таз: так удобно будет донести до комнаты.

Дверь тихо скрипит. Джим реагирует первым, рука к поясу, где пистолет, Дженни оборачивается через плечо.

Всего лишь Лайза. Отбой, как бы Билл сказал...

– Джен, мы собрали подушки, ребята матрасы перетаскивают. Джек чайный набор перетащил, Билл с Заком во дворе развели костёр и греют воду. Всё по плану.

– А Райан как? – спрашивает с беспокойством.

– Джим его осмотрел, дал таблетки. Спит.

Лайза кажется несчастной. Дженни хочется сказать, что прощает. Никто не виноват здесь, нет виноватых, кроме той сволочи наверху. Трикстер, Мэтт Стабле, Обезьяна… Не будет у него имени, потому что извергам оно не положено. Дженни не хочется его называть никак.

Вместо этого она улыбается, и наконец-то получается по-настоящему.

– Вы молодцы, быстро справилась. Минут через десять спуститесь за тарелками, хорошо?

Лайза кивает. И тоже улыбнулась в ответ! Пусть непроизвольно. Пока они могут улыбаться, их не сломить.

– Я ещё могу поискать свечу, чтобы в темноте не сидеть…

– Точно! – Дженни спохватывается. – В верхней комнате, в сундуке Арсеня. Там есть одна такая, толстая, белая, знаешь, на три фитиля? Я всё берегла. Под неё блюдце ещё.

Лайза прикладывает руку козырьком ко лбу:

– Сделаем, сэр, – и исчезает за дверью.

– Через три минуты готово будет, – замечает Джим от плиты.

Положить сверху на таз полотенца – полотенца всегда нужны – подойти к нему. Обнимает одной рукой, второй помешивая жидкую овсянку.

Он сейчас о том же думает: как плохо, что умерла Исами, тоскливо и больно, что они не сумели помочь, и на сколько дней ещё хватит еды живым. Дженни легче: проще думать тяжёлое не в одиночку. И тяжесть в душе будто тоже – легче.

– Надо хоть нас причесать перед церемонией, а то лохматые, как йети, даже хуже… – говорит она вслух недовольно и даже начинает искать в кармане фартука расчёску. Он хмыкает, а она, понимая, что ляпнула, оставляет поиски и только с досады хлопает себя ладонями по бокам.

– И так сойдёт, все свои, – негромко говорит Джим. Целует её в макушку. Высокий, да, ему просто. А ей что, вставать на табуретку? – Подай банку с солью, солнышко.

Дженни дотягивается до баночки с солью и сразу снимает крышку. Солит тоже сама, а Джим старательно перемешивает деревянной лопаткой. Обстукивает её о край кастрюли, смотрит на вяло булькающее сероватое варево с непередаваемым выражением лица.

– Вот выйдем из дома, – начинает внушительно, – будем варить кашу только и исключительно на молоке. Свежее молоко в сочетании с овсянкой…

После обеда зарядил дождь, и в комнате стало сумрачней обычного. Чаепитие памяти, поначалу печальное, постепенно обрело тепло домашних посиделок. Виной ли тому был сам чай, горячий, заглушающий временно чувство голода, или то, что они устали страдать и бояться?

И почему вот чтобы люди сами себе сделали хорошо, их обязательно надо пнуть? Да ещё и такими страшными способами. Что нам мешало собраться так при твоей жизни, сестра?

Перо оглядывал собравшихся. Они мирно сидели на раскиданных по полу подушках и матрасах. Кто-то расслабленно дремал, навалившись на кресло, спиной к подножию кровати или друг на друга; Рой дрых на кровати, пользуясь своим правом больного. Нэт, вся в синяках, заклеенная пластырем, не спала, сидела с краю кровати, грела ладони о чашку с чаем. Выглядела неважно, но не жаловалась, не ругалась даже.

Большая часть потягивала горячий крепкий чай. Переговаривались тихо, но в этом не слышалось тревоги. Зак гладил свернувшегося у него на коленях Табурета и неотрывно смотрел на свечку – Лайза поставила подсвечник-блюдце с толстой трёхфитильной декоративной свечой на низенькую скамеечку. Мягкая чёрная шесть кота переливалась в отсветах огоньков.

Кэт, пристроившись поближе к свечке, зашивала очередную игрушку, Энди что-то умудрялся читать, светя себе в книжку карманным фонариком.

Возле обитателей громоздились чашки и кружки, а для тех, кто не хотел долго ждать своей очереди на чашку из крохотного глиняного чайника, был целый здоровенный с кухни, с заваренными травами. К чаю прилагались сухари, овсянка и мёд, немного, Джен поделила сама между собравшимися. Кэт досталась ещё и горсточка изюма.

Джек заваривал чай в посуде, которую оставила Тэн. Теперь глиняный набор перешёл к нему, весь, да никто и не возражал. Единственный ученик погибшей наставницы. Крыс спокойно расставил посудины по подносу, так же спокойно обливал подносимым кипятком чахай и чайник, всыпал нужное количество заварки… Кисточкой водил только раз; Арсению подумалось, что это правильно – на месте чайника его бы быстро достало, когда за каких-то полчаса твоё внимание привлекают щекочущей кисточкой уже раз в третий.

Пахло овсянкой, свежим зелёным чаем, влажно-древесным, чуть-чуть – мокрой обожжённой глиной и горячей водой. Глухо, умиротворяюще рокотал вливаемый в горлышко кипяток, тихо, с истинно глиняным звуком, постукивала соприкасающаяся посуда. Блестели бока мокрого чайничка, свет-тень рисовали на них чётче рельефы иероглифов и длинного чешуйчатого дракона.

На пороге положили какую-то железяку, чтобы Трикстеру не вздумалось прихлопнуть их в спальне, отрезав от дома; изредка к двери приближались шаги, потом она скрипела – это парочка дежурных возвращались с котелком горячей воды.