Портреты Пером (СИ)

– Да, но видение – моё, – Арсений, дико ухмыляясь, приблизился к нему на шаг. Тень отступил. – Я так увидел Кукловода, – ещё шаг. – Я вытащил его на холст. Ты был только инструментом…

Тень отступал. Арсений не верил в его сдачу, но пусть хотя бы не считает себя хозяином положения.

У последнего окна они остановились.

– Зачем тебе нужно, чтобы я рисовал? – спросил резко.

– А зачем тебе нужно рисовать?

Арсений вглядывался, жадно елозил взглядом обман зрения по острым чертам тени, выпирающим скулам, по рукам – длинным пальцам, тонким запястьям, правое переломано и кое-как перетянуто бинтом…

Запах плесени. Повсюду пахнет плесенью. Рука против воли берёт уголёк из железной тарелки, нет, опять нагребать голыми руками горячую золу, там уже нет живого места, это всё болезнь.

Он чем-то болен, да, и коридоры путаются, и голова… Больно… Господи, пусть эта боль пройдёт…

По щекам катятся сами собой слёзы. Сквозь мутный свет. Мутный, мутно-жёлтый кадмий… жёлтый… Это фонарик на голове. Такой мутный свет… линии. Мы рисовали её. Она лежала на холодном полу, нет, это земля! На земле… Это поле битвы. Она лежала на спине, с неё было сорвано платье, на тело пролился краплак, такой чистый и алый, но сворачиваясь, он обращался в густую вязь английского красного… Англия… Не её страна, чужая, чужая ей, прекрасному очерку её век, очерку ресницами, подрагивающими, приподнятым уголкам восточных глаз, высоким скулам, её чуть вздёрнутому носу, её милым губам, иногда по-детски раскрытым во сне, может, её уже изнасиловали захватчики, разорвали светлую охру её кожи, затащили в подвал или в гостиную за рояль…

Нет. Нет…

Рука трясётся, уголёк едва не выпадает. Хоть бы боль прекратилась, боль в запястье… голове…

Пальцы тянутся к стене. Неуверенный штрих – как прикосновение к воде, но там никогда не будет слияния отражения с пальцами, а здесь… пальцы сами порождают отражение того, что в голове… Так должно быть. Искусство – величайшая из сил…

Линии. Плавный изгиб, каркас вчерашних построений одевается живой плотью. Её лицо, её тело, прекрасное – разве можно? Можно так?

Можно выгибать его, ломая кости, можно изгаляться даже над её скромностью – рисуя бесстыдно-голой, распростёртой на земле, осквернённой. Почему руки не слушаются? Почему ничего не видно…

Линии перед глазами расплываются, текут потёками тёмно-жёлтого кадмия, кто-то плеснул растворитель, плеснул, точно тот ублюдок из библиотеки, который защищает её, он подкрался сзади и плеснул растворитель на стену, на рисунки, на…

В ярости, готов разорвать, уничтожить…

– Стоп! – заорал Арсений, обрывая чужую память. Всплеск торжества был острый и яркий, взорвался в голове, внезапно всё сделав ясным как день. Последний кусочек паззла – рисунки Эрики, все догадки, то, что Тень при написании портрета всё время ошивался рядом, но не мог его найти – всё сложилось воедино. – Тебе без разницы, чьё тело использовать, я прав? Я – прав?! Эрика тебе сопротивлялась, а после умерла… Художник первого акта слеп из-за своей болезни, что бы у него там ни было! Ты мог рисовать его сломанной рукой, мог нагребать его пальцами раскалённые угли из камина, мог управлять больным безумцем и ничего не мог сделать со слепотой… был бессилен и сам по себе слеп! Ты – слепой! Не мог написать картину и толкнул шизофреника под меч Исами! Для картины тебе нужен я, я не болен, живой, зрячий, могу рисовать!

Перо замер, тяжело дыша и ухмыляясь. Теперь Тени нечего ему противопоставить, все его аргументы – только изворотливость в попытке добиться своей цели, значит – ложь. Арсений откинул со лба мокрые пряди волос.

– Я смог то, чего не мог ты. Я написал портрет Кукловода и уничтожил. И могу написать ещё один, а ты…

Тень не ответил. Только улыбался так же безумно и с таким же торжеством, будто он одержал победу сейчас, будто…

Арсений, ещё не прекратив по инерции улыбаться, вытянул ладонь, сделал последний шаг вперёд. Вспышка боли и холод – ладонь натолкнулась на что-то, стена или нет, не понять.

Тени давно уже не было. Перо смотрел на собственное отражение в одном из зеркал бального зала.

Исами стояла в дверном проёме и созерцала потоки дождя. Ровные серебристые линии упорно раз за разом чертили пространство. Закрывая глаза, она слышала шум по листве, траве, земле; слышала, как капли разбиваются о навес и нижнюю ступеньку крыльца. Оттенки звуков звенели, шуршали, шумели, капали, переливались, смешивались, распадались… Дождь окутывал мир, питал землю, и она, влажная, мягкая и разбухшая, находила в себе силы порождать новую жизнь.

Хотелось выйти и подставить лицо под капли дождя. Чтобы стекали по коже, по приоткрытым пересохшим губам. Она стянула тесные, натирающие туфли и, босая, спустилась вниз. Потянула с волос ленту, запрокинула голову. Капли дождя били в лицо. Их можно было пить, хватать губами, отфыркиваться… Промокла за две минуты насквозь, а ливень припустил ещё сильнее. Исами забежала обратно под навес, откинула намокшие, отяжелевшие волосы. Сорвала ленты с рук, и они промокшими алыми витками тяжело опустились до пола. Одна упала на пол; она потянулась – волосы свесились вперёд, роняя тяжёлые прозрачные капли, – подняла ленту, не успела выпрямиться. В дверях что-то щёлкнуло.

– Хороший кадр. – Арсений перевязанными руками держал фотоаппарат у плеча. Скрюченный палец замер на кнопке спуска затвора. – Правда, до этого я сделал ещё штук двадцать на квайт-режиме. Не в претензии?

Исами качает головой. Oniichan умеет сохранять моменты. Он заснял её и дождь. В его фотографиях дождь будет вечно звенеть и шуршать серебром, а она – ловить капли раскрытыми губами.

– Если бы ты ещё станцевала под дождём, – он качает головой и жмурится, как большой кот, от удовольствия. Фотоаппарат – в чехол, и движением ладони – за спину. Улыбается взглядом, почти как прежде. Но она видит, через эту улыбку, через маску, как он умеет видеть сквозь её маски: боль его вот-вот доконает.

– Ну а теперь к прозе жизни, – Арсений морщится, выдавая это за реакцию на холод. – Зачем звала?

– Дракон нам не верит. Я сказала, что любой план обречён на провал, пока мы не вернём Кукловода…

– То есть, сказала то, о чём мы говорили утром у могилы. И что?

Исами отжимает волосы, перебрасывает с плеча за спину. Неловко переступает босыми ступнями по холодному крыльцу, влезает ногами в старые туфли. Ленты намокли, и поначалу их прикосновения к проколотым ладоням даже приятны, прохладны. А потом начинает болеть. А ещё – блузка (когда-то белая, теперь серая и в засохших пятнах крови) намокла, прилипла к телу и стала почти прозрачной. Тэн улыбается слегка – надо же, такие вещи ещё имеют значение. Но улыбка мимолётна, как миг, когда дождевая капля, что разбивается о навес над крыльцом. На смену приходит жгучее и тяжёлое ощущение в груди: предательство.

– Он потребовал доказательств и дал сутки.

– То есть, переводя с его языка на язык убогих гуманитариев, послал куда подальше.

Внутри что-то протестует, хочется возразить… Но Перо прав. Её брат прав, Дракон просто не принял её всерьёз. В первый раз.

– Мы не найдём доказательств. – Исами глубже протолкнула ноги в туфли, поджимая пальцы в кожаной тесноте. Зябко.

Арсений подошёл, протянул сухой бинт, но она мотнула головой.

– Пойдём к Форсу, – сказал Перо спокойно над её склонённой головой. – Поговорим.

Джим просто стоял и молчал, пока Рой признавался. Все молчали: ушедший в себя младший, жалобно сверкающий глазами из угла Зак, измученная Дженни, держащая на коленях чашку с мясным супом, безэмоциональная и мокрая почему-то Тэн. Она и Арсений только минуту назад вошли в комнату.

Джима-подпольщика признание, казалось, поразило в самое сердце. Ну да, однофракционники с самого начала фракций.

Рой рассказал всё – и как ловушки настраивал для «игры», и как сдавал Мэтту даты и подробности вылазок… А когда после монолога раскаяния повисла тишина, Райан спокойно приказал бледному подпольщику убираться.