Портреты Пером (СИ)

Но и это неинтересно.

Потому Трикстер молчит, с улыбкой глядя на монитор. Пригласил бы Элис, но она с утра не в духе. Придётся отыграть этот маленький спектакль самому.

Марионетка сжимает кулаки. Опускает голову. Ругается, грязно ругается. Ещё минута, и ожидание смерти делается невыносимым; куклу начинает колотить дрожь.

Провернувшись в кресле ещё раз, Трикстер подтягивает к себе микрофон.

– А я не хочу тебя казнить, – объявляет весело. – Настроения нету. Ступай, кукла. Можешь больше не шпионить, вообще делай, что хочешь.

Он протягивает палец и нажимает на кнопку, обрывая связь. Укладывает голову на спинку кресла. Толкается ногой, резко поворачиваясь. Затормозить, обратно… Снова затормозить…

Серое грозовое утро втекает в серую же комнату.

А у Алисы болит голова. Вот кто её разбери, почему, но болит. Сквозь боль приходится наблюдать, как встаёт Мэтт, как сидит за мониторами, отщёлкивая клавишами. Эти щелчки, как кирпичики домик, выстраивают его власть над особняком. Он вытягивает их из клавиатуры почти с наслаждением. С таким же наслаждением ночью он наблюдал за тем, как на его мине подорвался Ричард, и как его практически разрезало напополам сорвавшейся ловушкой, к действию этой мины привязанной – острым листом железа.

Мэтт что-то говорит, над кем-то смеётся, но на фоне головной боли это всё не более чем шум.

Наконец, её доканывает: щелчки, скрип проворачивающегося стула, даже звук его дыхания. Она стискивает ладонями виски.

– Да можешь ты заткнуться? – Почти рыком, – твою мать… посмотри в аптечке, есть у нас обезболивающее?

Щёлканье прекращается, Мэтт медленно разворачивается к ней на стуле. Неестественно тонкие пальцы отстукивают неслышный ритм на подлокотнике. Глаза сощурены в щёлочки, и из них, из этих щелей, мерцающим, светящимся почти взглядом весело и жестко смотрит зверь. Зверю хорошо.

– Нет, – произносит с явным наслаждением секунд через десять. – Алиса, милая, прямо под нами марионетки. Среди них есть наш клеймённый доктор. Может, спросишь бесплатную консультацию? Отказать хозяйке дома он не сможет.

– И что сказать, идиот? У меня болит голова, какую таблетку принять? – Откинуться на подушках. – Без дополнительных симптомов он как раз обезболивающее и посоветует.

Этот Мэтт страшен. Но, слава богу, сейчас не до того – голова болит. Некогда пугаться. Даже об Элис думать некогда, но тут-то вообще никаких опасностей. Эта сука никогда не приходит, когда Алисе плохо.

Легче хотя бы от того, что Мэтт перестаёт щёлкать по клавишам. Ещё поотстукивав ритм, он подходит (и звук шагов бьёт по барабанным перепонкам) к холодильнику, цапает оттуда… что-то. Даже посмотреть, что – лень.

– Я открою тебе форточку, прежде чем уйти, – говорит оттуда. – От свежего воздуха легче.

– И холодное что-нибудь дай, приложу.

Уйдёт.

Эта мысль прорывается сквозь боль и недосып. Это радость вкупе с почти панической попыткой начать думать. Нужно понять, что она сможет сделать без него, но – пойми тут, когда голова раскалывается и гудит.

Снова хлопает дверца холодильника, шуршит полотенце. Шаги ближе, руки касается ткань.

– Льда нет, милая, но была бутылка холодного молока. Отдыхай сегодня.

В голосе прячется насмешка.

Отходит, щёлкает по клавишам. Потом закидывает на плечо сумку.

– Ага, спасибо.

Когда к виску прижимается едва холодящая сквозь ткань бутылка, становится ощутимо легче. А когда стихают в одном из тайных лазов из логова шаги Мэтта – совсем хорошо.

Правда, чёрт его знает, когда вернётся.

Соображать приходится ещё лихорадочнее, правда, это и легче сейчас, когда виски (попеременно) охлаждает бутылка молока, из окна дует свежим воздухом, а щёлканья по клавишам – нет.

Что сейчас нужнее всего обитателям?

Еда?

Нет, столько, сколько нужно, всё равно передать не выйдет.

Лекарства?

Тоже нет. У Файрвуда откуда-то неплохие запасы.

Не одежда, не технические приспособы (сама в них не понимает ни черта).

Информация?

Вот разве что.

Вставать всё ещё тяжело – на смену положения голова реагирует тупой пульсацией где-то внутри мозга. Дотянуться до заваленной бумагами тумбочки.

Информация. Вот она, вся – шуршит под пальцами испещрёнными чёрными знаками бумагами. Но их много, очень много: счета, квитанции (от Кукловода остались), какие-то странные записки Мэтта. Их не понять, и не потому что шифруется. Просто для Алисы понять, и, тем более, адекватно передать их электротехническое содержание – вещь невозможная.

Бумаги поскрипывают под пальцами. Мэтт точно поймёт, что они перепутаны. И смысла нет говорить, что не трогала. Значит – трогала. А зачем?

Из-за боли в голове цвета и формы тоже пульсируют. Сосредоточиться сложно.

Шуршащее богатство вываливается из неверных пальцев, разметываясь по полу белоснежными веерами.

Не то. Всё не то, она что-то упускает. Нужно что-то простое, и в то же время такое, до чего ни Умник, ни Файрвуд сами не додумаются.

Что-то им недоступное…

Камеры. Камеры и жучки.

Не собирая рассыпанные бумаги – всё равно оправдываться – Алиса вытаскивает из кипы план особняка. Всё равно расположение и уцелевших камер, и растыканных жучков она помнит назубок, вместе со слепыми зонами.

И, пожалуй, людям понадобится узнать, кто же предатель.

Арсений всё там же, только теперь в центре комнаты. Лайза ушла, сказав, то Билл к обеду собирает подполье в подвале, а после она дежурит у Фила.

Здесь вчера пытали Дженни. Кресло он отодвинул, чтоб было больше простора. Ящик с красками посередине не считается. Ещё тут зеркала по стенам. Ну да, Джон же сказал – бальная зала, а какой бал без зеркала? Длинные составные зеркала на противоположных стенах.

Оставалось только гадать, как страшно было вчера Дженни в пустой серой комнате с вытекающей из собственных вен кровью и наедине с десятками своих отражений.

Рядом маячит Тень; скользит вокруг и шуршит, шуршит, шуршит, забивая «эфир» восприятия. Заговорил сразу, как вышла рыжая.

Ты знаешь, что ошибся, Перо. У тебя в руках была его жизнь, он тебе доверял. Ты держал в руках его живое сердце.

– Насколько знаю, у двух личностей одно тело, и сердце тоже. С сердцем Джона всё в порядке, так что лишний вандализм мне приписывать не надо.

Тень ходит вокруг. Со вчерашней ночи он стал куда антропоморфнее. Уже можно различить черты лица, складки одежды. Даже пальцы – непропорционально длинные, с выпуклыми суставами.

Ты знаешь, о чём я. Кукловод сказал, что отпустит тебя и всех этих людей. Он даровал тебе высшее из возможного – своё доверие. Ни одна марионетка бы не умерла просто потому, что ты стал ему дорог. Что ты терял? Ты так хотел вернуть Джона, который добровольно ушёл в небытие? Даже руководствуясь этой мыслью, ты всегда мог притвориться и позволить Кукловоду отпустить на свободу всех, кто тебе дорог. Но нет, ты решил корчить из себя героя… Хотя постой, о чём это я? Героя? Бога!

Арсений дёрнулся, резко разворачиваясь корпусом к Тени. Он стоял у окна и смотрел в прорезь между плахами на дождь.

– Мать вашу, а в фильме в этом месте наложили бы фильтры. Такие, затемняющие.

На губы сама собой выползла улыбка.

Перо поднялся. Подошёл к Тени, вынуждая обернуться к себе.

– Я был для него богом, – сказал отчётливо. – Творцом, созидателем. Тем, кто придал ему форму, вырвал его из небытия. Не отрицаю. Я создал вещь, которая стала реальней его самого.

И это правда, – прошелестело в ответ. – Но ты действовал так из собственной гордыни.

– А разве не каждым, кто творит, движет гордыня? – Арсений заглянул в багровые провалы глаз. – Или ты о вечных сюжетах? Давай не будем поминать Библию всуе, ну недолюбливаю я эту книжку. Аллергия, на любую из цитат оттуда сразу корчу рожи и начинаю плеваться богохульным ядом.

– Ты создал шедевр, но не без моей помощи. Иначе бы это была мазня, с твоим отсутствием практики.