Портреты Пером (СИ)

– Распоряжения? – тихо.

– Обезболивающее.

Сломать носик ампулы, жестом попросить руки.

– А что во мне пол… полбутылки вина – ничё? – смотрит искоса, зло, некрасиво кривит запёкшиеся губы. В свете фонарика заметно – веки покрасневшие, чуть припухли. Не спал. Сколько уже? Сутки, больше?

Джим слегка стопорится, но потом качает головой.

– Нельзя.

Набухался ночью. Из-за нахлынувшего раздражения чуть больше, чем хотелось бы, выплёскивается жидкости из шприца при выгонке воздуха, а потом – к Филу.

– Ты-то трезвый?

И после слабого кивка вогнать обезболивающее ему. Тоже бедолаге несладко, весь скальп опалён.

– Я больше не нужен? – Арсений, уже поднимаясь.

– Сиди пока. Заодно повязку тебе поменяю.

– Да это я и сам могу… Не переживай.

– Арсень… ний… – Голос подводит, сказывается пережитый стресс. Приходится негромко выдохнуть. – Пожалуйста. Не спорь.

Он смотрит тяжело из-под покрасневших век. Кивает, молча.

Приглащающе похлопав по свободному участку дивана, Джим тянется за перевязочным материалом.

Арсений подходит, но не к дивану, а к нему, наклоняется и обнимает, точней, прижимает к себе. Шершавые корки засохших кровавых бинтов ощутимы даже через ткань рубашки.

– Нехрен вечно всё в себе держать, – тихо на ухо. – Вернётся Джек – наори на него. Или на меня можешь. Легче будет, честно говорю.

Остаётся только отрицательно покачать головой и выдавить из себя подобие улыбки.

– Я не привык просто орать, Арсений. Я нахожу облегчение в действии. Поэтому дай мне себя перебинтовать.

Дался. Сидел спокойно, после – шуршал в письменном столе. Гремел. Наконец, зажимая фонарик между шеей и плечом, выволок на середину комнаты огроменный деревянный чемодан, поверх которого стояла картонная коробка. В ней – Джим не приглядывался – навалены коробочки поменьше, торчат какие-то палки. Даже бутылка горлышком высовывается. Долго сидел на полу, шарился в ней, перекладывал вещи; сильно пахло скипидаром и масляной краской. И только когда уже собрался уходить, вернее, выползать через люк, каким-то невообразимым образом намотав на себя сумку, Джим подал голос.

Этот вопрос мучил его с того времени, как он увидел обгоревшего Фила.

– Арсений, как думаешь… почему молчит Мэтт?

– Потому что это уже не Мэтт, – глухо донеслось из тоннеля.

Джим недолго сидел в тишине. Неровный пляшущий свет из проёма, шуршание. Не Арсений. Джек, матерясь сквозь сжатые зубы, дёргает за собой скребущий дном по полу тазик.

Ещё минут двадцать охлаждали ожог Фила. Здорово накапали на пыльный диван, но Джону сейчас вряд ли есть дело до порчи фамильной мебели, а Мэтта она и вовсе не волнует. Пришла, наконец, «похоронная бригада» с бутылём хлорки, вёдрами и простынями, в их числе бледный Рой и равнодушный ко всему Форс. Притащился Арсений с сумкой, хмурый, сосредоточенный, уселся у ящика и принялся методично просматривать и скидывать к себе каждый тюбик-баночку-бутылочку. На лежащий у стены труп что он, что младший стараются не смотреть, а вот док посматривает периодически. Хоронить не впервой, но как тащить его по проёму?

Утащили, быстро. Только прошуршал в тоннеле двойной слой покрывал.

Джек высказал пожелание помочь с транспортировкой Фила, но Джим только качает головой. Нельзя.

– Хотя бы пару дней пусть лежит тут, с ним будет оставаться по паре дежурных.

Сам пострадавший, уже с наложенными повязками, спит. Дышит тяжело, хрипло, чуть дёргается во сне.

Когда проснётся, надо будет осмотреть как следует глаза. Пока ограничились промыванием.

Теперь, скорее всего, останки Ричарда уже глубоко под землёй. Пол вымыли с хлоркой на два раза.

Джим сидит на полу, сшивая старой иглой (в самом начале вместо медицинской использовал) найденные в столе листы. Без блокнота тяжело, а Арсения просить нельзя. Да и не до того ему.

А Джек сидит в кресле, расставив колени, и сопит. На него сквозь заколоченное окно падают узкие полоски света. Джим периодически поглядывает краем глаза, когда протягивает нитку сквозь дыру. Пальцы болят, но если продевать не более четырёх-пяти листов за раз, то полегче.

Младший почти оправился от своей мнимой «бесполезности».

– Джек, – первое слово, нарушившее сопящую Джеком тишину, звучит почти противоестественно. Как сам не вздрогнул, – как бы ты отреагировал, если бы я на тебя наорал?

Он поднимает лохматую голову.

– Нормально. А что?

– Да думаю, что вредно это, стресс в себе держать… – Джим задумчиво потыкивает карандашом в плотную бумагу. Пробует видимость, даёт отдых пальцам. – А просто так орать, как вы с Арсением, не умею.

– Арсень вообще редко орёт. – Младший зачем-то ощупывал ножку кресла. Ну конечно, в каждой ножке кресла Кукловода должен быть тайник. – Точнее… Я сегодня в первый раз слышал, чтоб он орал.

– На меня орал. Но это… исключительный случай был…

Ага, исключительный. Расстались, мотали друг другу нервы и хотели оттрахать до судорог.

Джим, не выдержав, закусил кончик карандаша. Привычка, чтоб её.

– Я помню, вообще-то, – сумрачно заверил Джек. Слез с кресла, встал на четвереньки и заполз за его спинку. – Такое, Джимми, не забывается.

– А сказал, в первый раз слышишь.

Неразборчиво хмыкнув, док снова принимается за протягивание нитки через плотные листы. И так уже отделяет их по два, по три, а пальцы ноют.

– Ладно, это всё несущественно, а я зануда.

– Думаешь, несущественно? – Шуршание за креслом. – Тот ваш раз я не считаю, это ваше дело. А так человек, который ни разу не срывался, сорвался. Да ещё как. Я аж заткнулся в первые несколько секунд.

– Несущественно, в который раз ты это слышишь. А так – ты прав. Сорвался.

Джим, выдыхая сквозь сжатые зубы, протаскивает иглу в последний раз. Пальцы замирают над завязыванием узла.

Арсению больно. Его – не Джима уже – доканывает Тень. И это всё вкупе с остальными бонусами вроде роли Пера, огромной ответственности и страха за близких. И ему никак не помочь, кроме как постараться не доставлять лишнего беспокойства и других мотивировать делать так же.

– А ведь будь там настоящая бомба, – отчего-то глухо заговорил Джек из-за кресла, – было бы… второй раз после той девчонки.

Шуршание возобновилось, но уже ближе к столу.

– У нас что, какая-то девочка подорвалась на бомбе, а я не в курсе? – Посмотреть на него внимательно и настороженно из-за блокнота.

– Нет.

Теперь он нашёл мухобойку и тыкал её ручкой под шкаф. Так рьяно, что сомнений не оставалось – не хочет говорить лицом к лицу.

– Я про ту, которую он убил электрической мышью, – забурчал совсем уж невнятно. – А сегодня мою тушку собой закрыл. Если что… ударная волна, огонь, осколки – всё бы пришлось на него.

Из-под шкафа появилось на свет несколько мелких игрушек и мышеловка. Ручка ткнулась во что-то, и через две секунды Джек выгреб из темноты плоскую деревянную коробку.

Нутро снова смёрзлось, а потом – паническим огнём – начало разгонять кровь по организму с удвоенной скоростью. И в горле пересохло. Поэтому, прежде чем, наконец, заговорить, пришлось прокашляться.

– Джек… я постоянно думаю о том, что вы, оба, тут умереть можете. И…

И вы идиоты постоянно на грани смерти оказываетесь

И вы сами лохматые свои бошки в пекло пихаете

И не могу уже вас хоронить

И каждый раз кажется что всё финиш

– … и гоню эти мысли, напоминаю себе, что в будущем мы живы. Помогает слабо. Не хочу ещё и говорить об этом.

– Угу. – Джек уселся посреди ковра со своей находкой, осторожно открыл. – Опять извиняться.

– Давай просто сойдёмся на том, что ты так делать не будешь?

– То есть, мне перед ним не извиняться? Нет уж. Не каждый день тебя кто-то собой закрывает, знаешь ли. С меня хотя бы… не знаю. Чай получше. У меня четверть пачки чёрного запрятано, хороший. Заварю…

Из коробки на свет появилась пачка бумаг. Джек встряхнул их от пыли.

– Мне кажется, это не извинение. Скорее благодарность. Благодарить за спасение жизни как-то… более принято, чем извиняться, что ли…