Портреты Пером (СИ)

– Свет… – Дева вытянула руки над занимающимся огнём. Мягкое мерцание её глаз начинало медленно сводить с ума. – И тепло. То, что отбирает Сид. Навеки отбирает…

Огонь медленно начинал лизать края поленьев, и Арсений, сунув между ними остатки газеты, тоже поднялся. Прохладная ночь текла между ними, ощущаясь всей поверхностью кожи, она была как вода, проходила сквозь и не оставляла следа, только лёгкий и сладковатый привкус.

– Будь со мной в ночь, когда я спущусь на землю, – прошептала Аластриона, протягивая ему руку над костром. – Мой спутник, заяц Остары…

Арсений смотрел ей в глаза, в отблески пламени в густой тьме, вслушивался в лёгкое и счастливое безумие, беззвучно звенящее под ночным небом, словно тёплый смех.

Потом медленно подал ей руку и сжал тонкую ладошку в пальцах.

Аластриона потянула его к себе. Он послушно перепрыгнул через костёр, оказываясь на её стороне, но тонкая рука выскользнула из его пальцев. Дева легко скользнула в тень, но не пряталась, нет: снова прошлась, вытянув руки к небу, и плавным, медленным движением, склонилась к земле. Выпрямилась, откинула чёрные пряди с лица…

Она была уже с другой стороны разгорающегося костра, а Перо следил за ней, не отрываясь, ловил взблеск тёмного взгляда. Ловил перетекающие друг в друга движения, ловил ускользающее начало танца, развевающиеся чёрные змейки прядей и полупрозрачный шлейф белого платья. Он медленно наступил носком правого кроссовка на пятку левого, стянул. Потом второй. Следом в траве оказались носки. Ступни ощутили прохладную весеннюю землю, но так было надо. Кожа горела, как кора поленьев, разве что не трещала, и радостное безумие, пока ещё тихо, лёгким шелестом, заполняло его.

Арсений медленно вдавил ступни во влажную землю. Чуть покачнулся. Внутри дрожала, неуклонно нарастая, жажда схватить её, это плавно утекающее видение, стать тем, что уравновесит его. Жажда перерастала в одержимость, пока он покачивался в такт рисуемой её движениями неслышимой музыке, и в какой-то момент переполнила и вырвалась – он резко рванулся вперёд, срываясь в безумной и дикой пляске, о, это противоречило её плавному скольжению над землёй, её бережным движениям, каждое из них было таковым, словно она несла полную воды чашу и боялась расплескать её содержимое; но это безумие дополняло его, делало полным до краёв, сливало с ней в одно целое.

Языки пламени извивались, то разделяя их, то схлёстывая на одной стороне – и тогда он, обезумев от плещущей радости, в диких прыжках касался её плеч или обхватывал талию, ловил разметавшиеся волосы, пропускал между пальцев шелестящую плоть платья. И она шла ему навстречу – выгибаясь под его руки, кружась в шлейфе лёгкого смеха и сбивая с толку, от чего он тоже начинал смеяться, и их смех сливался над тёмной пробуждающейся землёй, сливался с треском пламени.

Постепенно и её движения утратили плавность; по мере того как разгоралось пламя, освещая всполохами траву и цветы, вся она с каждым его касанием наполнялась силой, бешеной энергией, от которой едва заметно светилась кожа и сияли тёмные глаза. И она была – весна; и она была жизнь. И он выделывал безумные прыжки и перевороты перед ней от шальной наполняющей его радости, чтобы уткнуться носом в её платье или ожидая, чтобы тёплая рука погладила, приласкала выгнувшуюся спину.

И она, улыбаясь, гладила, и её ладонь несла в себе весну, а после она снова срывалась в дикий танец, и тогда он, вне себя от счастья, то вёл её, полностью доверившуюся его рукам, то подхватывал под локоть, кружа до изнеможения, то догонял, когда она ускользала прочь, а когда нагонял, срывал, как цветы, прикосновения к жарким смеющимся губам.

– Заяц, заяц! – звала она, и смех звенел над землёй, как вода, и когда он совсем умаялся, и, счастливый, горячий, упал к её ногам, она поила его хрустальной водой из источника, набирая в ладони и поднося к нему в пригоршнях, а после гладила прохладными ладонями, и раздевала, давая окунуться в прохладу ночи, не давая клокочущему внутри под мягкой тёплой шерстью радостному жару сжечь его дотла.

Они слились тут же, на траве, он помнил, как своя же ладонь скользнула по её бедру, собирая складками белую ткань платья и обнажая блестящую в пламенных отсветах кожу, помнил её тёмный, мерцающий желанием и силой взгляд, и вот она уже близко, так жарко-близко; при догорающем костре, и это было правильно, и мир затих перед рассветом, не мешая им, и луна скрылась, провалившись за тёмные очертания крыши.

Потому что Остара позвала своего зверя, и зверь, обликом Заяц, явился, чтобы приветствовать рождение новой весны.

На рассвете они стояли босиком у догорающего костра, Дева подоткнула подол платья, обнажив колени, и слегка дрожала от холодного дыхания рассветного ветра. Он тоже подвернул джинсы до колен, и обнимал её, замерев неподвижно, смотрел в мерцающие угли, свет которых блек в сиянии нарождающегося дня.

– Остара пришла на землю, – прошептала Аластриона едва слышно. – Благодарю тебя, Видящий. Я прощаю врагов моих…

Она вырвалась из его объятий, метнулась вперёд, вскинув руки к небу, к солнцу…

– Прощаю! – выкрикнула звонко, как тысячи лет назад выкрикивала проклятие, и слово радостной птицей взметнулось вверх, к розовеющим небесам.

Но Дева уже опустила руки, склонила голову, отчего чёрные волосы занавесили лицо.

– Прощаю, да, я прощаю. Только не поможет. От этого – нет.

– Отчего же? – Арсений смотрел на её хрупкие плечи, на безвольно опущенные руки, и эйфория ночи потихоньку отступала, сменяясь смутной тревогой. Он знал, что она не врёт. Не может врать.

– «Будь проклят ты и все твои потомки, пусть умрут они, страдая и причиняя страдания любящим их. Мои дочери при встрече напомнят твоим сыновьям об этом»… – Дева обернулась к нему, в её взгляде застыла вчерашняя ночная тоска. – Оно до сих пор здесь. Проклятие среди вас, и он… – она безошибочно указала на угол, и Арсений вспомнил, что на фасадной стороне там находятся кабинет и логово, – потомок Воина, проклявшего своих богов… Вы все в его власти! А моя дочь жаждет убивать… За столько лет…

– Постой! – Арсений, понимая, что сейчас будет, рванулся – удержать, остановить, что угодно – не успел. На его руки упало безжизненное тело Исами.

Комментарий к Проклятие Ēastre cume* – “Остара придёт” (староангл.)

Заяц Эостры** – “Эостра” – первое, более древнее название праздника Остары. Сам праздник восходит к языческим празднованиям – встрече весны на Британских островах, и позже трансформировался в Пасху. Древнюю богиню Остару-весну сопровождал Заяц, символизирующий плодородие и начало новой жизни. Надо ли объяснять, откуда в европейской пасхальной традиции взялся Пасхальный Кролик?:))

К слову, католическая пасха в 2001 году праздновалась именно 15 апреля.

====== 15 – 16 апреля ======

– Я думала, что умерла… – прошелестела японка. Арсений, поддерживая её одной рукой, другой сорвал с кровати покрывало, откинул одеяло и осторожно уложил её на чистую простынь. Накрыл сверху одеялом, не зная, что делать, присел на корточки у кровати. Исами приподнялась на локте, одеяло слегка сползло с неё.

– Всё хорошо, Арсений, – сказала тихо, осторожно коснулась ладонью его щеки. – Она простила. Старшие призраки ушли…

– Ушли, – отозвался он несколько растерянно. Поднял на неё взгляд. – Аластриона сказала мне, как звучало проклятие. «Будь проклят ты и все твои потомки, пусть умрут они, страдая и причиняя страдания любящим их. Мои дочери при встрече напомнят твоим сыновьям об этом», – повторил он чужие слова, не ошибившись. Проклятие, казалось, навеки отпечаталось в памяти. – Она сказала, потомок Воина и её дочь по-прежнему здесь. Ничего не закончилось.

Перо потёр лоб прислонёнными друг к другу указательными пальцами. Исами забилась под одеяло.

– Да, мы говорили тогда с ней об этом… Аластриона сказала – это маятник. Родовое проклятие…

Арсений поднялся с пола и сел на стул. Комната была та самая, «лазарет», и стул у кровати остался, как он понял, от Джима.