В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

— Я не предатель своей семьи!

Все вокруг молчали. Саске глубоко, но спокойно дышал, ожидая того, что с минуту на минуту сюда явятся АНБУ и повяжут его. Но ему уже было плевать: он смотрел красными глазами на Данзо, смеряя его гордым и надменным взглядом семьи Учиха.

— Саске, прекрати, — одернул его Итачи. Но Саске и не думал слушать. Он закипал все больше, чувствуя, как в голове бьются слова Шимуры; а что подумает Итачи, что он вообразит себе?

А вдруг это заставит его мучиться еще сильнее?

— Я не позволю, — начал Саске, бесстрашно и с вызовом смотря в глаза Шимуры, — чтобы твой грязный рот называл имя моего брата.

От уважения не осталось ни следа, после взгляда в глаза друг друга и после фамильярного и гнусного обращения на «ты».

— Я не позволю, чтобы ты, трусливая собака, боящаяся нас связанных, говорила что-то о том, что я думаю и чего не думаю. Единственный, кого я ненавижу и кому желаю смерти, — это ты. Будь ты проклят.

— Саске! — голос Итачи прозвучал со стальной ноткой угрозы.

— Будь ты проклят.

— Я сказал, немедленно прекрати. Ты меня слышишь?

— Будь ты проклят, — Саске стиснул кулаки, — старый грязный трус!

— Довольно же, Саске! — голос Итачи сорвался, и нельзя было в нем не услышать злость.

— Почему ты меня затыкаешь?! — глаза, обратившись к брату, в ярости сверкнули.

Саске не контролировал себя.

Итачи, ты не понимаешь, что я пойду на что угодно для… да, черт побери, да и сотню раз да, пусть я глупец, идиот, негодяй, пусть я буду ненавидеть себя за слабость и собственные мысли, но ради тебя пойду на все.

Взгляд Итачи был холоден как сталь.

— Не позорь меня, молчи, мальчишка.

Саске тут же осекся, опустил глаза и голову, стараясь не смотреть на старшего брата, голос которого так резко сорвался на крик.

— Я прошу у вас прощения, Хокаге-сама, Шимура-сама, и забираю свои слова, в которых раскаиваюсь. Я не знаю, что меня заставило их сказать, — низкий поклон.

Ты видишь, как я унизился ради тебя, Итачи? Я не прощу тебе этого.

Саске понимал, что брат был прав: зря он так вспылил. Но сил молчать после таких вопросов, после таких слов, с частью которых Саске где-то глубоко в душе согласился, что заставляло чувствовать отвращение к себе, ведь брат согласился даже на смерть, а Саске хотел жить, — сил молчать не было.

«Самое мое беспомощное желание, братец, да?» — Саске опустил голову, чувствуя, как во рту все стремительно пересыхает.

— Если этот мальчишка, — проскрипел голос одной из старейшин, дряхлой старухи с пучком седых волос на макушке, до этого все время молчавшей, — не понимая, в каком он положении находится, смеет кричать, его следует наказать.

— Да, я согласен, это неприемлемо, — кивнул головой рядом сидящий старик.

— Завтра вам огласят приговор, — закончил Шимура.

Все разошлись.

***

На улице шел мелкий теплый дождь, какой обычно бывает только жарким летом, и вся и без того холодная и тонкая одежда промокла насквозь, пока узников вели по боковой улочке, дальше от любопытных глаз обывателей. Всю дорогу братья молчали, как, впрочем, и всегда, но даже когда их толкнули в камеру, когда за ними закрыли дверь, — Саске даже тогда не вымолвил ни слова, словно в изнеможении укладываясь на холодную землю. Итачи сел поодаль, по-прежнему молча с тех пор, как они вышли с суда.

Саске не помнил, сколько он так лежал, не шевелясь, смотря вверх в одну точку. Только помнил, что хмурился, сдвигал брови и думал, думал, думал.

Он не хотел умирать, эта мысль впервые за всю жизнь грянула после слов Шимуры как гром среди ясного неба, и теперь не давала покоя, почему-то настойчиво продолжая давать о себе знать. Но все же в чем-то Саске был спокоен: если пришлось бы умирать, брата бы он не оставил.

Данзо здесь просчитался, но, увы, все выглядело, как будто так и есть.

То, что Итачи сидел в другом конце камеры, молчал и не промолвил ни одного слова за несколько часов, укололо Саске сильнее чем что-либо еще.

Его всегда больнее всего кололо равнодушие брата.

Саске приподнялся с холодной земли на локтях.

Сколько прошло часов?

Дурные мысли все чаще и чаще и с большей силой бились и дрожали в голове, не давали желаемого покоя и отдыха. Саске сквозь тени сумрака смотрел на фигуру брата, смотрел, и ему почему-то становилось и стыдно, и обидно. Брала злость, беспомощность, раздражение, в конце концов отчаяние.

Ведь это все неправда.

«Неправда, неправда, неправда!».

— Не молчи.

Но Итачи продолжал молчать, не шевелясь. Он смотрел перед собой, смотрел спокойно, как будто был один, как будто не слышал младшего брата. Наткнувшись на очередное безразличие, Саске не смог больше держать себя в руках. Он почти залпом, быстро начал говорить, запинаясь и перебивая самого себя:

— Почему ты не скажешь мне то, что думаешь? Ты меня теперь ненавидишь? Я тебе противен? Да, я не хочу умирать, не хочу подыхать, как и ты не хочешь этого, признайся в этом, мы все хотим любыми способами держаться за жизнь, я хочу жить, — я ведь просто обычный человек, что в этом плохого?! — но не в том смысле, как говорил этот ублюдок. Я хочу жить с тобой, как хочешь и ты. Итачи, ты специально меня игнорируешь? Скажи прямо, что ненавидишь меня, скажи, и я отстану, только перестань молчать. Я всегда терпеть не мог твое молчание, меня тошнит от твоего молчания, я боюсь твоего молчания, ненавижу его. Я бы никогда не оставил тебя умирать одного, как ты не поймешь!

Саске, осознавая, что его слова не произвели на брата никакого впечатления, замолчал, одновременно успокаиваясь и набираясь сил для дальнейшего, увы, монолога, но подкошенный усталостью, переживаниями, холодом, недосыпом, голодом, он безмолвно застыл, чувствуя как под кожей разливается зловещий холод.

Думать ни о чем не хотелось, даже Итачи и их проблемы отошли на второй план из-за холода, заставляющего подрагивать челюсть. Земля под ногами была как гранит.

«Неужели в могиле так же холодно?», — промелькнула мысль; Саске из-под полуопущенных ресниц видел, как возле него остановился Итачи, присаживаясь рядом. Его рука коснулась младшего брата, дотрагиваясь до покрытого сетью мурашек плеча.

— Тебе холодно. Я согрею, ложись.

Саске твердо скинул с себя руку брата, словно показывая то, что ему не нужна ничья помощь.

Всегда, во всех случаях, чтобы ни было, Саске не нужна была жалость. Он презирал ее как нечто, что стояло ниже слабости; жалость для него была равносильна жесту победителя, с торжествующим взглядом протягивающего руку побежденному им. Самое глупое, самое жалкое слово, оно жалит сильнее, чем слова ненависти; жалость хуже и беспомощнее, чем боль, она дарована лишь тому, кто не способен встать на ноги, кто упал, кто умер, но не сильным. Для Саске не было жалости, он не позволял жалеть себя, и часто, очень часто сожалел о том, что настолько сильно презирал это чувство.

— Мне не холодно. Ты не ответил. Ты меня ненавидишь? Я не удивлюсь этому. Я и сам иногда ненавижу себя.

Итачи помолчал, темными глазами всматриваясь в лицо младшего брата.

— Нет, — твердо прозвучал его голос и, как показалось, слишком громко для долго царившей здесь тишины.

— Тогда почему ты молчишь? — не унимался Саске, не обращая внимания на озноб.

Итачи вздохнул. Коротко, тихо и устало. Мягко, но довольно настойчиво опустил Саске на землю, ложась рядом и обхватывая его ладони своими, согревая похолодевшие пальцы собственным дыханием. Саске был бледен как никогда прежде. Казалось, что его лицо было слеплено из прозрачного белого воска, глаза выглядели необыкновенно стеклянно. Итачи долго всматривался в них, дыша на руки у своих губ, пока не произнес:

— Я бы не был тут, если бы ненавидел тебя. Виноват, действительно, я, и наказание должен понести, действительно, только я. Вокруг меня все правы, а я не видел правды. Я полон честолюбия и эгоизма, прости, я действительно подвел тебя к гибели.