Портреты Пером (СИ)

Не думал, что скажу это, но не увлекайся овсянкой. Ты же не ешь её целыми днями? На месте Кукловода я был бы недоволен.

За меня не переживай. Я много волнуюсь, и поэтому стал так выглядеть.

Мы с Джеком ждём тебя, Арсень. Мы все тебя ждём.

С любовью,

Джеймс Файрвуд.

P. S. Записку не жги, у Кукловода точно есть датчики дыма. Есть тоже не советую. Будет идеально, если ты размочишь её в воде и смоешь в унитаз».

Дочитав, Арсений едва не взвыл.

Всё? Почему-то я думал что больше будет

И что ещё за плохо выгляжу потому что волнуюсь?! Чего за детский сад, он правда думает, что обманул так, что ли?

И что с ним?

Но записка, само собой, молчала. Ей было плевать на странные подозрения о состоянии Джима.

Перо даже перевернул листочек на другую сторону, но увы. Перечитал короткий текст ещё раз. Запомнил названия анальгетиков, перечитал на пять раз фразу «я тебя люблю» – в этом была надежда и надёжность. Скривился, зацепив взглядом «выживи». Поскрёб пальцем нижнюю строчку, сам не понял зачем.

Поднял лист на просвет к фонарику.

В нём, в этом листочке, было слишком мало Джима. Много и всё равно мало. Мало его ровного красивого почерка, мало тепла его руки, касавшейся листа.

Зато отпечатков завались. И компромата. Уничтожить записку надо

Арсений положил полусмятый листочек на пол, сам улёгся рядом, на коврике. Здесь грохот воды по чугунному днищу был катастрофический, эхом отдавался от кафельной плитки, отталкиваясь от стен, множился и менял форму, как узор в калейдоскопе. Перо вжался щекой в резиновый коврик.

Положил руку между собой и запиской и стал фокусировать взгляд то на ней, то на своих пальцах.

Внутри, под горлом, тянуло тоской.

Хотелось Джима. Неважно где, хоть на чердаке, хоть во внутреннем дворе, хоть в коридоре, хоть здесь. Но здесь бы он не согласился, на холодном полу.

Да какая разница

Хотелось убедиться, что с ним всё в порядке без всяких неуклюжих намёков, любить его, выцеловывать тёплую со сна кожу. Гладить, медленно раздевая. Бормотать какую-нибудь чушь о плесени, захватывающей мир, или о Табурете, который разросся до размеров среднего дракона и развалил стенки особняка, да чёрт ещё знает о чём, Файрвуд-старший любил слушать его ересь.

Джима было мало и хотелось так сильно, что в горле тянуло почти до боли.

В моём мире… – Арсений протянул руку чуть дальше и потрогал шероховатый лист – всё что он мог себе позволить, – в моём мире хоть кто-то остался не сумасшедшим? Джим сходит с ума. Я схожу с ума. Окружающие нас люди. Этот дом сходит с ума.

Он полежал так ещё, затем со вздохом поднялся и принялся рвать записку на мелкие клочки, смывая в слив ванны.

Комментарий к 13 – 14 апреля *Энсел Истон Адамс (англ. Ansel Easton Adams; 20 февраля 1902 — 22 апреля 1984) — американский фотограф, наиболее известный своими чёрно-белыми снимками американского Запада (справка из “Википедии”; Арсений даёт неточную его цитату – “Любой фотограф, не зря проедающий свой хлеб, делает десятки тысяч отвратительных снимков”.)

====== Проклятие ======

Арсений зашёл в детскую в сумерках. Не думал, что найдёт её тут, но Исами ждала, сидя в кресле.

На столе стояла маленькая плитка – на ней японка обычно грела воду для чая. Спираль ало горела в сумерках, еле слышно шипел чайник, смутно блестя вычищенным эмалированным боком.

– Я думала, ты придёшь раньше.

Он отрицательно качнул головой. Руки после двадцати семи испытаний ныли и горели, говорить не хотелось. Он искал какие-то медные пластины для вырывания ионов, потом какие-то вещества, которые понадобятся Джиму (он тоже работал вместе с бригадой, собирающейся снимать отпечатки), потом его послали найти большую стеклянную банку… ещё что-то…

Правда, на семнадцатом испытании к нему присоединился Джек. Предметы искать он не мог, но закрывал двери и тем самым избавил Арсения от лишней потери крови. При этом упорно молчал, а на вопрос, знает ли Джим, что он тут режется о дверные ручки, пробормотал, что это не его дело. Джима или самого Пера – Арсений так и не понял.

Перо плюхнулся в свободное кресло. Исами что-то насыпала в маленькую чашку, залила полутёплой водой из чайника, после чего вернула чайник на плиту. Уютное шипение наполнило комнату. Исами размешала воду в чашке небольшой деревянной палочкой и протянула ему чашку на двух ладонях.

Арсений взял. Чай на вкус был странный, к тому же, сильно пенился, но Исами вечно заваривала странные чаи. Этот он пил у неё и до того, как отправиться к Кукловоду, и привык к горьковато-землистому вкусу пены, собирающейся поверх чашки.

– Я все эти дни готовилась к ритуалу, – заговорила Исами, потирая запястье правой руки ладонью левой. Арсений поверх чашки заметил на её руке те самые чётки-браслет. – Сегодня ночью мы можем его провести, я впущу Аластриону в своё тело. Но начать следует тогда, когда в коридорах станет тихо. – Она обернула к Перу голову. – Ты ещё можешь воспринимать две реальности?

Арсений кивнул, и она отвела взгляд.

Более того, живя у Кукловода, он частенько после восьми-девяти часов работы над портретом видел вместо снов Сид. Для этого не приходилось даже закрывать глаза. Потому он почти не спал, даже лёжа рядом с Кукловодом после изнурительных игрищ, всё болело, ныло или чесалось, и спать было невозможно, плюсом к тому болела голова. С потолка в логове свисали нити призрачной паутины, а в голубоватом падающем из окна свете кружились несуществующие пылинки. Арсений часами лежал, глядя в потолок, завороженный переливами призрачного никогда не меняющего положения света.

Ещё там были завалы книг, чемоданов, старой одежды, тряпок; имелся даже сундук.

Иногда туда приходили двое мальчишек, один постарше и темноволосый, другой светлый. Они рылись в старых вещах, играли и особенно любили вытаскивать из угла коробку со старинными ёлочными игрушками.

Арсений, если случалось лежать на боку, широко раскрытыми глазами наблюдал, как они осторожно вынимают хрупкие стеклянные фигурки из устланного ватой картонного ложа, восхищённо разглядывая полых прозрачных ангелов, крылья которых были выполнены с необычайным изяществом, снежинки, хрупкие колокольчики и шары с множеством граней, и как стекло сверкает в густом падающем из окна свете. Краска с них облупилась, кое-где блеск стекла скрывала густая пыль, но игрушки эти хранили историю. Надо ли говорить, что братьям находка казалась почти волшебством?

Он видел, как они привели сюда за руки высокую красивую женщину, в которой Арсений, припомнив старые фотографии в спальне, узнал Кэт Фолл, и как она сказала, что это, конечно красиво, и замечательно, что мальчики отыскали старые игрушки, но на ёлку они не годятся – такая рухлядь!

И женщина уводила братьев, говоря, что они с Нэн отправятся в магазин к Рождеству и непременно купят новые, если уж им мало игрушек, хранящихся на чердаке.

А потом Арсений поворачивал голову, и всё исчезало, кроме руки Кукловода, собственнически лежащей на его истерзанной коже. Или же он начинал видеть стоящее у пульта кресло маньяка, обвитое шипастыми стеблями. Отдалённо они напоминали сильно искривлённые ветви боярышника, но почему-то нехорошо шевелились; потом приходил один из двух братьев – светловолосый, присаживался рядом на стул, улыбался и подпирал щёки кулачками.

– Ты хороший, – говорил Арсению, протягивал руку и гладил его по голове, после чего Арсений начинал неизменно думать о своей психической адекватности, измеряя её по шкале от одного до десяти где-то в районе минус единицы. – И Джон хороший. Просто он совсем запутался. Но ты ведь ему поможешь, да?

Перо молча смотрел на призрак, пока тот не бледнел и не растворялся – обычно это означало, что вот-вот наступит рассвет. Из стены выходила та самая тень, она неизменно выходила из одной стены, той, на которой окно, выползала из-за шторки, пересекала комнату и исчезала в другой стене, перед этим вяло растягиваясь на полу. Она протягивала иногда руки и трогала висящую на потолке лампу.