Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан смотрел на него, слабо улыбался, а затем просто пожал плечами.

– Сегодня чудесный день, Абель. Почему бы нам не наслаждаться им? – произнес он. – Так оставим же твои представления о политологии далеко и насладимся чудесным кондитерским изделием добрейшей Кларетты. Тебе помочь?

– Не надо, – процедил Абель, враз ощетинившись.

– А ведь только что ты был таким милым мальчиком, – печально вздохнул Фабиан, глядя вдаль.

– Ты достал, – по-детски обиженно огрызнулся Абель. – Ты реально очень сильно меня достал.

Фабиан улыбнулся ему.

Манипулятор, который, по словам Абеля, был разработан в их отделении и допилен долотом и кувалдой в его лаборатории, управлялся с вилкой ловко, удивительно ловко. Абель охотно рассказывал о нем, об интерфейсе, который позволял ему распознавать и вербальные команды, и невербальные нейроимпульсы; он даже повернул голову, чтобы показать Фабиану клипсы, закрепленные за его ушами, которых вроде как хватало, чтобы управлять манипулятором.

– Но ты предпочитаешь не оформлять его в экзопротез, – с любопытством следя за рассказом, прокомментировал Фабиан, следя за манипулятором – за Абелем, рассказывавшим о нем, изучая его, знакомясь с иным Абелем, не заключенным в своей лаборатории и не зацикленным на ней – и тем же, что и в ней, непосредственным, азартным, увлеченным. В чем-то инфантильным. В чем-то – удручающе мудрым. Словно ему было лет этак девяносто. И тут же– словно ему еще и пятнадцати не исполнилось.

– Это может и должно быть выбором каждого человека. Перенастроить внешний манипулятор в экзоопротез дело пяти минут. Но это будет обычным позерством. Ну, для меня так точно. Смотри. Ты прикрепляешь руку к экзопротезу, либо сверху, либо снизу. В первом случае – это тренажер какой-то получается. Во втором – ну, только для удовольствия, чтобы вроде как иметь возможность двигать рукой.

– И? Почему в твоем случае возможность двигать рукой, пусть и благодаря экзопротезу, – это позерство?

– Да потому что смысл в том, чтобы двигать рукой, не имея возможности ни ухватить, ни удержать ничего – ну какой?

Фабиан пожал плечами.

– Чтобы прикоснуться.

Он потянулся к нему, провел кончиками пальцев по его щеке.

– Например так, – прошептал он. И ему показалось: он лишился сил. Потребовали бы от него взять Абеля за руку – он не смог бы. Потребовали бы сжать руку в кулак – не осмелился бы. Все, на что Фабиана хватало – это просто поднести руку к его лицу, просто провести по ней, омертвевшими пальцами, просто вспыхнуть от шквала ощущений, окативших его. Затрепетать от беспокойного взгляда Абеля. Безвольно опустить руку. Многозначительно улыбнуться – это рефлекс, за много лет в консулате въевшийся в кость. Улыбаться, когда не определился, что делать, когда не знаешь, черт побери. Снисходительно, многозначительно, насмешливо, призрачно, улыбайся, чтобы скрыть, что бушует внутри тебя. Чтобы обмануть того, кто сидит перед тобой. И особенно – улыбаться, когда щиплет глаза.

Как пером по обнаженным нервам, по коже прокатился неровный выдох Абеля, смотревшего на Фабиана круглыми глазами, неверяще открывшего рот, напряженного, растерянного. Фабиан отвел глаза. Уронил руку и как последний трус отвел глаза, внезапно засуетился, заинтересовался плиткой на тротуаре, деревьями, росшими неподалеку, скатертью на их столике. И как оплеуху себе влепил: не сметь. Заставил себя посмотреть на Абеля, все смотревшего на него.

– Попросить Кларетту сделать нам шоколад? – тихо спросил он.

– Твоя матушка с инкубом не того, не согрешала? – жалобно выдавил Абель.

– Нет так нет, – отозвался Фабиан.

Наверное, если бы он заказывал погоду для пикника, она была бы именно такой – солнечной, теплой, со свежим ветерком, с ароматным воздухом; наверное, если бы Фабиан выбирал место для своего последнего часа на земле, он снова выбрал бы его – на берегу огромного озера, но так, чтобы рядом не было никого. Кроме Руминидиса и его церберов, разумеется, которые, словно чуя что-то, держались далеко, так, что Фабиан, оглядываясь, не сразу обнаруживал их, хотя знал наверняка: они где-то поблизости. Наверное, если бы Фабиан выбирал компанию для своего последнего часа на земле, он бы остановился на ней же – на Абеле, и больше чтобы никого не было рядом. Если бы у него было последнее желание, Фабиан пожелал бы, чтобы Абель сидел рядом с ним, держа за руку, положив голову ему на плечо. И тогда одного часа было бы достаточно – и бесконечно мало.

Абель тихо ворчал, что ему холодно, что ветер сырой, что затея идиотская, и это время можно было бы провести с пользой.

– Например, придумать универсальное лекарство от всего? – предположил Фабиан.

– Или универсальное оружие против всех, – огрызнулся Абель.

– Есть предложения? – остановился Фабиан.

Абель развернулся к нему.

– Ты серьезно? – подозрительно спросил он.

– Совершенно. Я как один из главных государственных мужей не могу не интересоваться возможностями защиты государственных интересов.

– Тебе достаточно окатить весь мир своим универсальным государственным презрением, чтобы защитить интересы государства. Едва ли во всем мире найдется хотя бы одна сволочь, которая осмелится тебе противостоять. Я со своим универсальным оружием против всего тебе совершенно ни к чему.

Фабиан усмехнулся, положил руку ему на плечо и осторожно погладил. Абель покосился на него.

– Как раз наоборот, ты мне совершенно к чему, – ответил Фабиан, словно ждал этого взгляда. Абель недоверчиво сдвинул брови, Фабиан невесело усмехнулся. – Сам диву даюсь, – признался он.

– Знаешь, что самое дурацкое во всем этом? – мрачно спросил Абель. – Я хочу тебе верить.

Фабиан опусился перед ним на корточки.

– Тогда верь, – прошептал он, заглядывая Абелю в глаза, выжигая их, опаляя его взглядом, словно ставя на нем свое тавро. – Потому что я тоже хочу, чтобы ты мне верил.

Несколько недель спустя Атанасиус Елфимов охотно прочитал Фабиану еще одну лекцию о новейших достижениях нейрологии, нейрокибернетики и некоторых футуристических нейротехнологий – и все для того, чтобы, когда Фабиан осторожно поинтересовался, есть ли возможность помочь Абелю – к примеру – как человеку, страдающему от болезни, подходящей по профилю его центру, замереть в позе римского патриция перед почетной смертью и драматично спросить, не путает ли господин пятый консул передовой центр с магической школой самого дурного пошиба? Фабиан потребовал объяснений. Елфимов, вошедший в образ глядящего на смерть патриция и надежно в нем обосновавшийся, вскинул голову, затрепетал ноздрями, начал было даже руку простирать, дабы указать в туманное будущее; на свое счастье, он вовремя заметил, что Фабиан смотрит на него крайне недружелюбно, вовремя же понял, что недружелюбие пятого консула не обращено на предмет разговора, а на него лично, и присмирел.

– Ты знаешь, что до сих пор не создано компьютера, способного полностью смоделировать человеческий мозг? – усевшись, стряхнув с себя мишуру, устало, как-то обреченно спросил он.

– Э-э, – сардонично протянул Фабиан. – Мы пользуемся искусственным интеллектом чаще, чем носовым платком – и не способны смоделировать человеческий мозг? Атанасиус, в какую задницу, прости, нейрокибернетика вбухивает огромнейшие государственные средства, если на поверку выясняется, что она не занимается своей прямой задачей?

– Ты путаешь разные вещи. – Строго ответил Елфимов. – Искусственный интеллект – это одно. Это система, способная с колоссальной скоростью совершать ряд задач, тем самым облегчая функционирование человека, машины, системы машин, системы людей, в общем, упрощать человеку жизнь. А теперь смотри: это всего лишь колоссальная скорость обработки информации и замена некоторых функций какого-то массива относительно самостоятельных объектов. Понимаешь? А теперь посмотри на себя. В тебе, мой дорогой Фабиан, на сегодня, между прочим, что-то около ста триллионов клеток. Каждая, каждая из которых является уникальной системой, в которой беспрестанно проходят самые разные процессы. Ни один отдельно взятый ИИ в мире не способен воспроизвести их параллельное функционирование. А ведь они еще и взаимодействовать умудряются.