Факелы на зиккуратах (СИ)

Чем прочнее Фабиан обосновывался в консулате, тем больше убеждался: или один – первый, а остальные – все на том же зиккурате, но этажом ниже, или, если цепляться за идею отцов-основателей, нужно создавать колоссальную систему балансов, перетяжек, чтобы одновременно и страховать, и удерживать всех консулов от взаимно враждебных действий. Первое охотно поддержал бы тот же Велойч, с одной оговоркой: он ни за какие шиши не согласился бы расстаться со своей прерогативой устранять тех, кто его не устраивает, и особенно первого. А просто потому, что. Второе оказывалось изначально мертворожденным, потому что никто и никогда не согласился бы добровольно отчуждать от себя хотя бы минимальные полномочия и навешивать дополнительный груз. Причем любая попытка провернуть это вне консулата, в том же сенате тут же подняла бы шквал лобби и всевозможных интриг со стороны братьев-консулов. Наверное, и смысла в такой решительности не было. Поэтому если и дальше хранить паче зеницы ока эту мечту – быть не просто первым, быть единственным, – то и начинать нужно с того, чтобы устранить всех остальных. Начиная со Студта – рубаху-парня на первый взгляд, склизкого типа на второй, способного на любую подлость, если изучить его чуть получше.

И была еще одна оговорка, которая мешала Фабиану не то что решаться на захват самой верхней платформы – планировать плацдарм для этого: общественное мнение. Чисто гипотетически: Альбрих скидывает всех конкурентов с самых верхних этажей пирамиды, остается один; требует от Фабиана присоединиться к нему, просит его; чисто гипотетически под пеплом того, самого первого вожделения, пожиравшего Фабиана всего ничего времени, осыпавшегося враз и навсегда, чудом сохранилось, ждало своего часа семя чего-то настоящего, чего-то, что воспользовалось бы пеплом как удобрением, укоренилось, проросло, превратилось в мощное, здоровое дерево – иными, неметафорическими словами, Фабиан согласился бы стоять рядом с Альбрихом на вершине зиккурата. И? Не пришлось бы увеличивать охрану втрое-впятеро, не пришлось бы ломать через колено идеологические отделы инфоканалов, чтобы они приняли как данное гомосексуальные отношения – и все равно в любой момент ждать либо камня в голову от фанатика из народа, либо выстрела в спину от своего же из охраны, который совершенно искренне полагал: исключительно он и она, мужчина и женщина? Либо Альбрих искренне полагал, уверившись в своей успешности, что и в таких вопросах общественное мнение ему подвластно, либо предпочел не замечать, насколько оно важно. Ну или тогда, с девятнадцатилетним Фабианом отказывался даже допускать возможность паритетных с ним отношений. Иными словами, он бы властвовал, а Фабиан маячил за его спиной в приличном удалении. Приличном настолько, чтобы никому в голову не пришло громко говорить о постельной грелке великого консула.

Никакой из этих раскладов не устраивал Фабиана. Ни необходимость выступать против всех и вся, бравируя отношениями, которые если и допускались в обществе, то только как что-то маргинальное и у людей, которые ни с какой стороны не являлись светочем нации, лицом общества и чем там еще – каких-нибудь актеров, художников, кого еще. Ни необходимость прятать Абеля, притворяться, что он – всего лишь незначительная часть его жизни. И едва ли бы Абель сам согласился с необходимостью быть спрятанным – лучше уж никак, чем как-нибудь. Ни необходимость постоянно следить за спиной своей и Абеля, чтобы никто из приближенных не нанес удар во имя высшей морали. А стоять наверху Фабиан хотел не один. Еще год назад он просто хотел наверх. Сейчас – у этого его желания появилось одно «но», второе, третье… появился Абель. Появилась его болезнь. И кто его знает, что делать теперь.

А полностью помешавшийся на своей семье Аластер Армониа, ловко перехвативший от маменьки пару фондов, отвоевавший у очередной папенькиной совсем молоденькой жены, которая радовалась как ребенок, оставшись вдовой, все папенькино наследство, а все в понятии Армониа значило «ВСЕ», включая и мебель из служебных помещений, поделившийся наследством со своими единокровными сестрами, которые на удивление почти не напоминали папеньку ни характером, ни внешностью и были вполне приятными в общении людьми, оказался достаточно богатым человеком. В генах у них эта банкирская хватка была, что ли? Фабиан давался диву, насколько просто легкомысленный, светлоголовый, болтливый Армониа болтал и о деньгах. Туда их всунуть, туда перевести, там дыры подлатать – и на тебе, лишняя пара тысяч талеров капает ему на счет.

– Будущее наших крошек следует обеспечивать очень основательно, – с серьезной миной говорил он Фабиану. Тот выслушивал его нравоучения с каменным лицом: смеяться было нельзя, а отвечать что-то умное на слова Аластера, которые словно в насмешку над здравым смыслом и приличиями были словно выдраны из дешевого фарса, было глупо. Фабиан ограничивался неторопливыми кивками, Аластер осматривал его подозрительно прищуренными глазами, удовлетворялся осмотром и продолжал сюсюкать о своих крошках.

Они появились на свет с разницей в жалкие полминуты, хотя Аластер хотел, чтобы изначально ничто не дискриминировало их друг перед другом. В его глазах сущие мелочи обретали первостепенное значение: руководить искусственным рождением детей должен был исключительно главврач; медперсонал – старший и младший – должен был быть одет в желтые спецодежды, потому что все иные цвета не успокаивают деток, которые изначально подвергались стольким стрессам. Камеры следовало установить в определенных им местах. Подготовка палаты, в которой детям предстояло провести первые полгода своей жизни, заняла у него практически те же самые полгода, а детская комната в их доме так и вообще была еще не готова, потому что оставалось все меньше дизайнеров, которые готовы были работать с этим чокнутым. То же искусственное рождение едва не оказалось под угрозой срыва, потому что Аластер внезапно обнаружил, что ему вручили все ту же спецодежду, которая мало того что на пару размеров больше, так еще и желтая, и отличить их с Карстеном от медперсонала не представляется возможным. Он впал в состояние, похожее на истерику, и только Карстен, невозмутимо предложивший ему проследовать за этим милым медбратом в клинику психотерапии и не мешать деткам рождаться, смог как-то успокоить его. Карстен был близок к обмороку, Аластер впал в оцепенение, с ужасом следя за врачами, которые постепенно отключали аппараты, перебрасывались непонятными и зловещими терминами и наконец доставали детей из кювет.

Фабиану не просто пришлось выслушать рассказы о невероятном мастерстве врачей и их с Карстеном мужестве, но еще и смотреть документальный фильм все о том же. Раз этак двадцать. С непременными комментариями Аластера об их мужестве, которые диссонировали с круглыми глазами, зеленоватой кожей и масками, пропитывавшимися потом, у них обоих на экране.

– Скоро, совсем скоро их уже можно будет забрать домой, – горделиво говорил Аластер и требовал очередного подтверждения, что они с Карстеном – невероятные и мужественные люди, а их дети – самые прекрасные, самые удивительные и самые замечательные.

Фабиан брякнул однажды, что он, вообще-то, других детей и не знает, сравнивать не с чем. Ну кроме детей Валерии, но те тоже милые. И Аластер враз превратился в горгулью, начал орать, топать ногами и обвинять его в черствости. Фабиан постыдно спасся бегством; Аластер нашел его через пять минут.

– Они правда милые? – ревниво спросил Аластер.

– Да я их видел пару раз. Вроде да, – пожал плечами Фабиан, угрюмо глядя в сторону.

– Ей-то просто, – буркнул Аластер. – Она баба. А нам хрен бы что светило, если бы не этот проект.

– И бабой тебя сделал этот проект? – раздраженно бросил Фабиан.

Аластер задумчиво почесал подбородок.

– Психосоматика, милый Фальк. – Хладнокровно ответил он. – Виртуальный выброс женских гормонов в моем трансцендентном «Я». Мой логос ощущает себя женщиной в той части, которая отвечает за благоустройство моей личной жизни. Хотя что за чушь я несу. Просто трансцендентная инъекция женских гормонов в моем логосе, никак не влияющая ни на мой трансцендентный, ни на мой фактический пол.