Факелы на зиккуратах (СИ)

Словно выдохшись, он опустился в кресло.

– Иными словами, физиотерапия и кетоновая диета способны оказать положительный эффект на стабилизацию состояния больного, – покосившись в сторону журнала, предположил Фабиан.

– Иными словами, – Мариус сложил перед собой руки домиком, пожевал губы, похмурился. – Иными словами, сегодня в восемь часов я выйду из этого здания, и вне его будет вечер. Значит, я, выходящий из здания, являюсь причиной наступления этого вечера. Скорее всего, уважаемые коллеги элегантно забыли о многих других факторах, которые могли иметь не решающее, но существенное значение. В некоторой степени, подобная избирательность наверняка как-то объясняется, но я едва ли заинтересуюсь данным исследованием. Скорее всего, это какой-то провинциальный институтик развлекается, да?

– Не имею ни малейшего понятия, – легкомысленно ответил Фабиан. – Если ты заинтересовалсяч, попроси своего секретаря, чтобы разузнал.

Мариус недовольно посмотрел на него и пригладил волосы на голове.

– Не знаю, целесообразно ли это. Профиль исследования не соответствует моему совершенно, – осторожно произнес он и опасливо посмотрел на Фабиана.

– С этим не поспоришь, – задумчиво отозвался Фабиан и отпил чай. – Ты зря отказываешься от него. Он и остывший неплох.

Мариус фыркнул, но сделал глоток.

– Да, действительно не чрезмерно утонченный вкус, – признал он.

После двухминутной паузы он отставил чашку и выжидающе уставился на Фабиана.

– А что с лекарствами? – с готовностью, словно ждал этого взгляда, спросил тот.

– Они есть, – охотно ответил Мариус. – Регулярно создаются новые. В изобретательности нашему брату не откажешь.

– И? – усмехнулся Фабиан, предполагая ответ.

– И. – Мариус развел руками. – Мы вынуждены создавать новые.

Он снова встал и зашагал по комнате.

– Видишь ли, все снова упирается в эту хамелеонскую природу болезни. Лекарство по сути своей – это правильно дозированный яд, не так ли? Но вред от этого яда ни в коем случае не должен превышать пользы и даже быть равным с ней, иначе получится, что одна часть человеческого организма лечится, а вторая – очень даже наоборот. И, знаешь ли, Фабиан, все самое сложное заключается в том, что нейроны отмирают ведь не только в спинном мозгу, но и в головном. А к очагам поражения в головном мозгу мы с достаточной степенью точности мы так и не научились транспортировать лекарства. Понимаешь?

– Кажется, – после паузы отозвался Фабиан. – Скажи, а ты хотел бы принять участие в исследовании БАС?

– Каком из? – невесело усмехнулся Мариус, усаживаясь. – Даже если мы говорим о центре БАС в двадцать втором округе, о центре междисциплинарных исследований в пятьдесят четвертом, то это очень мощные центры с перспективными кадрами, но я и здесь себя неплохо чувствую. В нашем отделении индивидуальной фармакологии время от времени изготавливаются лекарства и для этих центров, но не более того. И если ты хочешь знать мое мнение, биохимия не сыграет ключевую роль в борьбе с БАС.

– Почему? – просил Фабиан. Ему удавалось сохранять эту дурацкую непринужденную позу, даже эту дурацкую заинтересованную мину в течение всех тирад Мариуса, хотя это было все сложней.

– Потому что только моя профессиональная гордость мешает мне признаться, что мы едва ли будем в будущем более успешны, чем до этого. Чем, в общем-то, теперь. Я, наверное, могу сбить неплохую команду разработчиков индивидуальных препаратов, с учетом всех физиологических показателей пациента, но это в любом случае будет изначально проигрышный раунд. Хотя если мы выиграем ему процентов двадцать пять времени, это уже будет неплохо.

За какой надобностью Фабиан прихватил с собой и журнал, который вертел в руках, он так и не понял. Остановился, подумал было вернуться к Мариусу, чтобы отдать журнал, но махнул рукой; это можно будет сделать и позже, с курьером. Только у самого выхода он швырнул журнал в урну и рванул на себя дверь. Она поддавалась нехотя, словно делая одолжение. В этом центре все выглядело так: все казалось ленивым, неторопливым, снисходительно смотрящим на суету. С чего бы ему быть другим, центру, в котором ежедневно обращались с ядами, умерщвляли ни в чем не повинных мышек и производили расчеты, заранее указывая в статистике количество летальных исходов?

Едва ли Фабиан был зол – слово было слишком простым, чтобы выразить, что в нем бурлило, кипело, рвалось наружу. Казалось, еще час назад казалось: он знает все, что скажет ему Мариус Друбич, этот зануда, которого куда больше волнуют статистические данные, проценты и корреляции. И сказал он именно то, к чему Фабиан готовил себя изначально, и все равно – как удар в солнечное сплетение, короткий удар, точный, нанесенный то ли мощным кулаком, то ли не менее мощным протезом – и дышать нечем, и глаза ничего не видят.

Теодор Руминидис стоял рядом, молча дожидаясь, когда Фабиан определится: прогуляется ли он немного, чтобы проветрить голову – беспокойным он был после неожиданного визита в этот дурацкий центр, куда больше похожий на саркофаг семьи чинуш, чем на уважаемое научное заведение, – или сядет в машину и они отправятся в город. Фабиан, словно вспомнив о свидетеле, который даром что был молчалив, но все видел и все примечал, и кто знает, какие при этом делал выводы, развернулся к нему. Руминидис попятился.

– Скажи, а что ты чувствовал, когда умерла твоя жена? – неожиданно спросил Фабиан.

Руминидис сжал челюсти и недобро посмотрел на Фабиана. Тот – глядел, не мигая. Ждал, гипнотизировал, подчинял себе, раздирал кожу, тянулся к самому ядру. Руминидис – задышал тяжело, рвано, судорожно, отвел глаза. Обошел машину, чтобы хоть что-то поместить между собой и Фабианом. И все эти пять метров он чувствовал на себе странный тяжелый, удушающий, горячий, вязкий взгляд Фабиана. Едва ли у него получится отвертеться от ответа, но хотя бы время будет, чтобы подобрать слова.

Фабиан сел в машину, уперся подбородком в грудь, перевел дыхание. Врачи были оптимистичны, чего уж: при надлежащем уходе Абелю Аддинку и десятилетие может быть отмерено. Конечно, с него следует сдувать пылинки, иммунная система – такая штука, один раз дала сбой, и второй раз засбоит, ее нужно всячески поддерживать и обеспечивать максимальный уход и за ней, и за бренным телом, в котором содержался в заключении неуемный дух Аддинка. И все равно – это было злейшей, жесточайшей насмешкой. Ему, Фабиану, никогда не страдавшему от скудного выбора, обладающему чуть ли не уникальной возможностью выбирать из бесконечного множества совершенно здоровых людей, подфартило – возжелать человека, которому бессильна помочь самая передовая медицина.

– Теодор, заедь-ка в ту шоколадную лавку, – вскинув голову, потребовал Фабиан. – Высадите меня в начале квартала и, во имя высших сил, держитесь вне поле моего зрения.

Машина остановилась, Руминидис открыл дверь. Фабиан вылез из машины, выпрямился перед ним, зашипел:

– Ты должен мне ответ.

Он отошел на полметра. Руминидис сказал, глядя перед собой:

– Вырвите себе сердце – узнаете.

Фабиан шел по улочке, упорно цеплявшейся за псевдоромантический дух: мимо магазинчика, продававшего глиняную посуду с этническими мотивами – Фабиан купил в нем подарок «на отцепись» Валерии и ее мужу на юбилей их знакомства, набор глиняных горшочков, украшенных нелепыми квадратами-треугольниками-спиральками, и Валерия пришла в детский восторг; мимо цветочного бутика, в котором покупал букет, когда вынужден был идти на свадьбу дочери Огберта; мимо магазинчика чеканщика, пара цацек из которого украшала халупу Лормана и Армониа и в которой нынче изготавливались колыбельки для двух горлопанов этих двух оглоедов; в шоколадную лавку, в которой дородная женщина, с нескрываемым уважением относившаяся и к кофе, который обжаривал ее муж, и к шоколаду, который делала сама, дни напролет лепила конфетки, упаковывала их, ориентируясь отчасти на пожелания клиентов, но куда больше – на свою собственную интуицию. Даже если она и признала в Фабиане «того красавчика-политика, который вел переговоры с теми ужасными террористами», то виду не показывала, интересовалась, понравились ли его невесте конфетки, которые она упаковала в прошлый раз. Невесте, невесело усмехнулся Фабиан, берясь за ручку двери.