Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан ухмыльнулся и отвел глаза.

И Аластер Армониа принял активное участие в создании еще одного документального фильма о первом месяце жизни своих детей, в котором охотно рассказал о себе, о том, что давно состоит в моногамных отношениях с мужчиной, о том, что именно благодаря невероятной дерзости современных ученых и однополая семья обретает возможность завести потомство – иными словами, стать полноценной семьей. Попутно же с созданием фильма и всеми мероприятиями, с ним связанными, он основал фонд противодействия дискриминации, ключевым в программе которого было именно содействие людям, которые подвергались гонениям по причинам своей ориентации. У Аластера был хорошо подвешан язык, и наглости – с которой он пробивался на самые разные информационные каналы, в самые разные издательства и социальные фонды – хватало. Карстен Лорман, который вынужден был оставить клинику по причинам общественной деятельности «того самого» Армониа, практически сразу оказался во главе другой программы – поддерживающей детей и молодых людей, пострадавших от сексуальной дискриминации. И – чего это стоило Фабиану, он предпочитал не говорить – не кто иной, как Эрик Велойч собственной персоной публично поддержал фонд.

Вместе с Велойчем осторожное согласие с необходимостью менять общественное мнение высказали и другие консулы. Кроме Студта – он произнес пару страстных речей о необходимости следовать традиционным ценностям. Фабиан выслушал их, сжимая и разжимая кулаки. Счастье, что и слушал он их вне видимости коллег.

Велойч спросил у него как бы между прочим, неужели его, затеявшего эту историю с фондом Армониа, рыскающего из сената в госканцелярию, а оттуда по министерствам, а оттуда снова в сенат, чтобы обеспечить поддержку сего фонда, не задевают рассуждения первого консула, которые неявно, но отчетливо имеют целью уязвить его.

– К сожалению, наш уважаемый коллега забывает, что выбирает консулов не общественное мнение, а коллеги с одобрения сената, а утверждает госканцелярия. Все эти филиппики по сути – бесцельное сотрясание воздуха, – пожал плечами Фабиан.

– Фабиан, мне кажется, мы говорим о разных вещах. Я спросил, задевает ли тебя риторика Кристиана, а ты говоришь мне о том, что его энергичные речи бессмысленны, – по-змеиному тонко улыбнулся Велойч.

– А они задевают тебя? В конце концов, из нас двоих ты публично поддерживаешь фонд Армониа, – недобро прищурился Фабиан.

– Но если дело не выгорит, пострадает твоя репутация. Уж я постараюсь, чтобы все знали, что я делал тебе одолжение, – терпеливо, словно несмышленышу, объяснил Велойч.

– Мне? – тихо спросил Фабиан. – Не малышу Эрику, которого мама приводила в больницу то с синяками, то с ранами, то с травмами, о которых в приличных обществах не говорят? Кстати, очень интересная дама, патологично преданная доброму имени своей семьи.

Велойч побледнел.

Это было тем более удивительно, что его бледность была очевидна. На лбу у Велойча выступила испарина, зрачки сузились. Он смотрел на Фабиана. Тот – не улыбался, не ухмылялся, не отводил взгляд. Не думал поддаваться сочувствию, естественному, кажется, в некоторых ситуациях.

– Впрочем, твое право. И ты действительно сделал мне одолжение. – Спокойно продолжил Фабиан. Он поднял бокал: – Твое здоровье.

– Боюсь спрашивать, откуда ты знаешь, – прошипел Велойч.

– Не твоя ли это методика, дорогой наставник: основательно изучать предысторию любой авантюры этак на пару поколений во все стороны? – вежливо улыбнулся Фабиан. – Некоторые вещи лежали на поверхности, за некоторыми пришлось побегать. – Он пожал плечами. – Но оно того стоило. Милая Летти.

Видеть Велойча, который не улыбался, не щурился, не ухмылялся, был не просто серьезен – суров, было почти непривычно. Фабиан считал, что существует крайне мало тем, которые способны затронуть его, ан нет. Кое-что было. Велойч отказался продолжать разговор с Фабианом, избегал его несколько дней, на заседаниях консулата вел себя подчеркнуто недружелюбно, чем вызывал недоумение у Кронелиуса и Севастиану; и Студт был доволен. Фабиан молчал. Когда Студт высказывал недовольство деятельностью Фабиана – молчал. Когда Велойч бросал издевательские реплики в его адрес, которые изящно располагались после обличительных речей Студта, но, если присмотреться, никак с ними связаны не были, – молчал. Когда Студт в своей очередной речи начинал говорить о том, что неспособность некоторых людей завести и сохранить семью может характеризовать их не с лучшей стороны и скорей всего указывает на их неспособность брать на себя ответственность, и когда эта речь Студта обсуждалась консулами, некоторыми – с недоумением, Велойчем, словно она ни с какой стороны не могла быть применена к нему, а только к их молодому коллеге, – со злорадной радостью, Фабиан тоже не оправдывался, не вступал в полемику. Севастиану спросил его:

– Ты не думаешь о том, чтобы приструнить Студта? Он словно выступил в крестовый поход против тебя.

– Неужели? – флегматично спросил Фабиан.

– Неужели нет? – задумчиво произнес Герман Севастиану, оглядывая кабинет Фабиана. – Я нечастый гость у тебя. И все равно каждый раз удивляюсь, что твои апартаменты лишены, если позволишь, юношеской пафосности.

– Ну еще бы, – усмехнулся Фабиан. – Мне хочется надеяться, что я вырос из юношеской пафосности достаточно давно, чтобы благополучно забыть о ней.

– Да-да, несомненно, – рассеянно отозвался Севастиану. – Так все-таки. Студт.

– Позволь узнать, о каком крестовом походе идет речь. Я не замечаю ничего такого.

Севастиану смотрел на него; Фабиан улыбался легкой, неуловимо насмешливой улыбкой.

– Но. – Севастиану сложил руки в замок, склонил голову к плечу, изобразил улыбку, которая не значила практически ничего. – Он позволяет себе очень болезненные замечания в твой адрес. И этот активист, как его. Армониа. Твой одноклассник, близкий друг. До сих пор ведь близкий.

– И? С какой стороны это крестовый поход?

Севастиану опустил голову. Затем он рывком встал и подошел к окну.

– Боюсь, я слишком стар и не совсем понимаю, как устроены мозги у современной молодежи, – задумчиво сказал он.

– Позволь поинтересоваться: ты напрашиваешься на комплимент? Между нами и двух поколений не лежит, чтобы ты считал себя значительно более старым, чем я, – повернувшись к нему, произнес Фабиан.

Севастиану посмотрел на него через плечо. Спустя полминуты он повернулся к нему.

Солнце светило в окно, освещало его силуэт; Фабиан неторопливо покачивался в кресле вправо-влево, улыбался – и ждал. Севастиану явно хотел примкнуть к кому-то. Он был не дурак и в первые консулы не стремился никогда. Иначе давно бы воспользовался возможностью; а фактически он выбрал ту же тактику, что и Велойч. Талантами он не блистал, в визионерстве замечен не был, но управленцем был отменным; тем ценней его поддержка в будущем, если что. Странно только, что он действовал помимо Велойча и явно не был доволен Студтом. Не вообще – как первым.

– Собака лает, караван идет, – пожал плечами Фабиан. – И как бы там ни было. Я не заметил ни одной реплики, которая была бы обращена ко мне непосредственно. А что не мне адресовано, не должно и беспокоить меня слишком сильно.

– Но ты осведомлен о его, хм, репликах.

– Разумеется.

– А о его, хм, действиях?

Фабиан вытянул лицо, скривился, отвернулся.

– Каких действиях? Тех глупостях с наукоемкими проектами? Занимался бы он финансами, никто бы не возражал. У него это неплохо получается. А так – все же поделено. Если не я, то Эрик. Если не он, то Эберхард.

– Не так уж много он смыслит в финансах, – бросил Севастиану, снова усаживаясь в кресло.

– А я сказал что-то другое? – хмыкнул Фабиан. На недоуменный взгляд Севастиану он пояснил: – Неплохо – не значит хорошо. И тем более не значит, что он хорош в этом. Но он оказался в этой нише раньше, – и Фабиан позволил маленькому «тебя» повиснуть в воздухе, а затем невозмутимо продолжил: – Евангелины Балеану.