В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Я знаю, ты сейчас полон ненависти, ты читаешь и не веришь своим глазам, думаешь о том, что мысль убить меня не такая уж и дурная, меня, предателя, убийцу наших родителей, преступника и лицемера. Посмотрим, куда она тебя приведет. Мне интересно, возможно, ты будешь одним из проверяющих моих сил, а, Саске? Как ты на это смотришь? Может, признаешь, что пора бы решить в нашем вечном соперничестве, кто имеет право носить имя Учиха? Сможешь ли ты превзойти меня в этой жизни или думаешь, что уже это сделал? Ты всегда был слишком самонадеянным. Это наша судьба, убивать и ненавидеть друг друга, судьба всех братьев Учиха».

Изуна напрягся, словно готовился к тому, чтобы в случае необходимости принять меры.

«Братья в клане Учиха никогда не могут быть вместе. В итоге, один из них умирает прямо от руки или по косвенной вине другого. Они десятилетиями убивали друг друга, смирись с этой действительностью.

Но, Саске, во всяком случае, ты еще слишком слаб и пока не представляешь для меня интереса ни в какой сфере. Хочешь выяснить отношения, тогда взращивай ненависть ко мне. Если она будет так же жалка, как и сейчас, когда ты это читаешь, мне будет неинтересно убивать тебя в таком положении.

Беги и цепляйся за свою жалкую и ничтожную жизнь, брат. Продолжай это делать, только это ты хочешь и умеешь делать.

Прощай, Саске. Ты помог мне пройти испытание и снова превзойти их всех. Я вел себя с тобой так, потому что хотел проверить твои возможности, потому что ты хотел иметь брата, а мне всегда приходилось играть разные роли. В тебе есть потенциал, очень привлекательный для меня, я больше не хочу видеть тебя как своего брата — я прозрел. Хочешь сблизиться — стань достойным соперником своего старшего брата и отомсти мне, убив меня. А ты сможешь поднять руку на близкого человека?

Ты жалок и слаб, если отвечаешь: „Нет“. А ты именно так и отвечаешь.

Либо пользуешься ты, либо пользуются тобой».

Бумага в свитке, едва почувствовала свободу, сразу же свернулась обратно. Скрутилась, сжалась и застыла.

У Саске было в эту минуту страшно спокойное и холодное, почти нечеловечное лицо, какое не может быть у человека в его состоянии, потерявшее всю свою ярость и злость. С каждой секундой он становился все невозмутимей и отрешенней, но в его глазах не было сомнений или колебаний.

Единственный человек, которому поверил Саске в этой комнате, — это Итачи, что было еще ужаснее.

Непонимание и шок, вызванные в первую минуту после осознания правды, медленно перерастали в ярость. Саске клялся, что в его глазах в эту минуту потемнело, в голове застучала и забушевала кровь, его руки, которые никогда раньше не изменяли себе, задрожали.

Как же они чудовищно дрожали!

Но лицо, подернутое серостью, словно окаменело.

Он ненавидел. О, как он ненавидел того, кто предал его полное и безграничное доверие.

Кажется, Саске несколько раз тяжело вдохнул воздух. Кажется, он превратил свиток в руках в ничто, в безобразный кусок, откуда у него взялась такая сила, он не знал. Режущее на куски бешенство, ярость — они затмевали все, даже боль, даже обиду.

Но в итоге его кто-то крепко схватил сзади за руки, перехватив их, и, получив сильный удар ладонью по основанию шеи, Саске потерял сознание, наконец оседая на пол.

Изуна был вынужден это сделать. В таком состоянии Саске не понимал, что в ярости и желании убить не смог бы контролировать себя.

Сай, державший его под внезапно расслабившиеся руки, отпустил их, позволяя обмякшему телу растянуться на татами. Сам он молчал, но в глазах его было неподдельное сожаление.

— Я знал, что нас ожидает такая реакция, — сказал Изуна. — Он мог бы и убить нас, кто его знает.

— Изуна-сан, — Сай смотрел на него прямо, чуть ниже линии темных глаз, — что теперь с ним делать?

Изуна, потирая аристократично узкие ладони и усаживаясь на свое место, махнул рукой в сторону седзи.

— Отнеси его в комнату, последнюю с правой стороны коридора. Скажи: я действительно не сомневаюсь ни секунды в том, что Итачи убил их всех, но ведь все не так просто, верно? Расскажи ему правду.

Сай молчал, поднимая Саске и сажая его на свою спину. Он и так был поражен тем, что увидел, по правде, он не ожидал такой реакции.

А теперь, словно ошеломленный увиденным, мельком посмотрел на Изуну и вышел за седзи.

***

Перед той минутой, как потерять сознание, Саске действительно перестал что-либо понимать. Все, что он знал и чувствовал в этот момент, это одновременные веру и неверие. Сознание и понимание тогда жили отдельно от души, словно Саске в эту минуту раскололся напополам: одна половина отказывалась верить, не до конца понимая, что произошло, другая — не выдержала осознания правды.

Тогда внутри Саске все сжалось и сдавилось, как будто палач стиснул его шею, затягивая на ней петлю. Он не понимал, что делает, не понимал, как подрагивают его пальцы и губы, как застыли в одной точке глаза. Все, что он помнил, это звон в голове и одновременную с ней пустоту.

Ни мысли. Ни чувства.

Ничего.

Потом темнота.

Лицо и тело жили отдельно от разума и души.

Сам Саске омертвел от горя и постепенного осознания потери.

У него в один момент не стало ничего. В это трудно было поверить, почти невозможно, почти нереально, но поверить нужно было, другого выхода не было.

Когда Саске очнулся, он не помнил, что произошло и где он находится: перед глазами какое-то время все расплывалось, пока зрачки не сфокусировались на окружающей его обстановке.

Взгляд сразу ударился о темноту, которая с наступлением ночи как воришка тихо и крадучись проникла в комнату, затаившись в ней. Но оставаться наедине с Саске она не хотела, поэтому захватила с собой тишину, прерывающуюся тихим стрекотом поющих похоронную песню цикад, доносящуюся с опустевшей улицы. Кажется, было открыто окно или даже седзи, потому что по полу гулял холодный сквозняк, однако плотное одеяло, которое Саске обнаружил у себя на плечах, согревало его уютным теплом и не давало замерзнуть. Только кончики ног, легкомысленно высунувшиеся из-под покрывала, онемели.

Однако Саске было жарко, удушающе душно. Шумно и тяжело сглотнув слюну из пересохшего от нарастающей жажды рта, он еле-еле открыл потрескавшиеся губы, морщась: у него зверски болел затылок и область шеи у основания головы, однако пробовать шевелиться или даже встать, как делал это обычно, он не стал: слабо и равнодушно потрогав сухой лоб и опустив безвольную руку снова на футон, он в изнеможении закрыл глаза.

Длительный сон безусловно пошел на пользу. Сознание окутывали безмятежность и спокойствие, больше не было того самого мечущегося отчаянного чувства, только абсолютная усталость.

Саске мучительно пытался вспомнить, что было до того, как он внезапно, по непонятной причине отключился, он до конца не помнил этого момента, его кто-то оглушил? Ему почему-то казалось, что он все время находился в бреду, скользя и балансируя на бредовой грани сна и реальности, где между собой переплетались множество мыслей, настоящих и выдуманных больным сознанием, тревожных, беспокойных, мучающих, но память, пробуждаясь, постепенно складывала обрывки картины, соединяя их друг с другом; как только мозаика собралась, Саске окончательно пришел в себя.

«Ах, да, я у Изуны».

Сквозняк, задумав своим холодом вызвать бег мурашек по теплой коже, начал поддувать под одеяло, Саске пришлось перевернуться на бок, подогнув ноги под себя и почти с головой заворачиваясь в покрывало. Его рука легла на футон прямо перед глазами; Саске неосознанно впился взглядом в свою расслабленную ладонь, разглядывая ее.

Она до сих пор сохранила на себе скользящее и трепетное ощущение прикосновения к волосам и коже Итачи, эти ощущения казались настолько живыми и реальными, точно вот-вот, только что пальцы пропускали пряди темных волос, тыльная сторона ладони касалась теплой и гладкой щеки, но и свиток, чьи жестокие слоги и иероглифы так же услужливо всплывали в памяти, не мог не оставить после себя отвратительное ощущение.