В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Чем больше и дальше Саске погружался в воспоминания последних минут перед потерей сознания, тем сильнее и сильнее в нем разгоралась ненависть и к себе, и к Итачи.

Жалкая ненависть? Так он сказал?

О, нет, брат, нет, ты не понимаешь, во что превратил мою прежнюю ненависть к тебе.

Саске, крепко сжав в руках край одеяла и подтянув его к груди, с горечью прикусил губу, закрывая свои глаза.

Ему хотелось сжаться в комок, но тело почему-то не двигалось, обмякнув, словно оно противилось проявлению слабости.

Что ж, старший брат совершенно бездумно и легкомысленно просчитался в этом, если, конечно, его слова не должны были восприниматься как провокация. Ненависть Саске сейчас уже не была той самой необузданной и безумной вспышкой, ослепившей в первые минуты его разум. Она теперь медленно, но верно питала и сковывала его своим холодом и сдавливающим одиночеством, чем дольше он остановившимся и пустым взглядом смотрел на свою раскрытую ладонь.

«Ты убил нашего отца и нашу мать. Ты посмел тронуть их. Моих маму и папу».

Саске казалось, что это одно из немногого, что он не сможет простить Итачи никогда. Что угодно, даже убийство так же предавшего и покинувшего их в трудную минуту клана, но не родителей, не свое обманутое доверие.

Он ежеминутно, как будто издеваясь над самим собой, вспоминал, как безоговорочно верил этому человеку, как готов был следовать за ним куда угодно, готов был предавать, бросать, менять в корне свою жизнь, что и сделал: он сломал свою прежнюю жизнь, выкинул на помойку, позволил людям топтать ее и издеваться над ней, когда его заставили поверить в то, что все по-настоящему. Как глупо все это теперь казалось, как стыдно было сейчас Саске, ведь он перед родителями, перед Наруто, на суде вел себя как мальчишка, находящийся в иллюзии брата, говорил смешные и постыдные вещи и, что самое грязное и удивительное, верил в них. Искреннее верил, а они все знали, что он всего лишь глупый, поверивший в сладкую ложь мальчик. Саске сейчас не хотел думать и вспоминать то, что делал, о чем думал, его воротило и передергивало, он закрывал глаза и стискивал зубы, пытаясь обо всем забыть, молясь о том, чтобы все забыть.

В эту минуту он ненавидел Итачи так сильно, как мог. Так сильно, как любил и его, и родителей.

Саске безумно жалел о просто так легкомысленно кинутой им жизни, к которой всегда стремился, вспоминал о том, чего мог добиться, каких головокружительных высот и признаний, и что у него отобрали. Итачи всегда все у него отбирал, все слова похвалы и признание, с детства, Саске чудом не начинал его ненавидеть черной завистливой ненавистью с колыбели. Да, он иногда безумно ревновал к всеобщему вниманию, да, обижался, да, даже бывали моменты, когда он завидовал, причем вовсе не безобидной завистью, Итачи был прав сотни раз, но как только он, старший брат, звал с собой, улыбался, садился рядом, начинал о чем-то говорить — неужели было так не заметно, что все ревности и обиды уходили прочь?

Ненависть еще никогда не была так сильна, как в эту удушающую минуту.

«Он предал меня, моих родителей, которые пожертвовали своей честью ради нас, чьи ноги я должен был целовать в благодарность всю жизнь и защищать, я же любил их, всегда любил, они мне были дороги. Такому слепому глупцу, как я, надо было это заслужить, чтобы понять, что я променял взамен на несколько месяцев иллюзии. Я был опозорен, был выставлен посмешищем, думал, что брат терпит все ради меня, был убран навсегда из своей же жизни, был приговорен к казни, едва не умер, говорил что-то про жертвы и кому, ему? Тому, кто про себя смеялся над моими словами? Ему всегда было плевать на нас всех, всегда, я просто глупый слепец, наш отец был так прав. Итачи, и ты был прав, я всегда был непростительно слаб и жалок в твоих глазах, но не потому что у меня не хватало силы, а потому что я был ослеплен тобой, твоим совершенством, твоими лживыми и фальшивыми словами, я любил в тебе все, думал, что разгадал тебя, но на самом деле я никогда не знал ничего, кроме твоего имени. Я ничего не знал и не знаю о тебе, я не знаю, кто мой брат и что это, существовал ли когда-то такой человек, как мой брат. Я ненавижу тебя. Ты узнаешь, как опасно предавать мое доверие и заставлять ненавидеть. Ты узнаешь, что такое моя ненависть, ты испытываешь ее силу. Если участь братьев Учиха смерть одного из них, то эту участь постигнешь только ты».

Саске горько усмехнулся пополам с хрипом, в приступе очередного ударившего по сознанию бреда наслаждаясь своими же мыслями. Он слишком ненавидел, чтобы обращать внимание на боль.

Сейчас не время было бездейственно переживать и вспоминать о прошлом.

Правда, я соберу свои силы или мне предначертано сломаться? Итачи, как думаешь, ты сломаешь меня или я выживу? Кто скажет мне, способен я выжить или нет? Не оставляйте меня без ответа. Если я держусь, это не значит, что я не страдаю, Боги, вы хотели увидеть меня таким? Вы хотели увидеть меня ревущим как волчица, у которой убили волчат? Увидеть, что сделаю, когда потеряю все? Но никогда вам не суждено того увидеть. Только Итачи я покажу это, слышите, жестокие Боги?!

Ненавижу, ненавижу, ненавижу вас!

Остановите это. Я отдам все, чтобы вернуть мое прошлое, все, но остановите же, я умоляю.

Остановите мои руки, которые уничтожат все, чем я жил.

Саске тяжело поднялся на локтях и выпрямился, сев и сбросив с груди одеяло.

В эту минуту в его воспаленном и напрочь затуманенном сознании не было колебаний. Он как фанатик горел одной идеей: найти и убить брата.

Убить, избить, растерзать, выпить его кровь, предать, сделать больно, поранить, уничтожить — такова участь братьев Учиха.

— Саске-кун, ты в порядке?

От стены, как только Саске пошевелился, тут же отделилась длинная темная тень; Сай подсел рядом на корточки, зажигая небольшую свечу, которую держал в руках. Саске с неприятным выражением лица поморщился, когда свет от вспыхнувшего с треском огня ударил в его глаза; отвечать на вопрос он не стал, спросив прямо в лоб то, что его интересовало более всего:

— Где Итачи?

Сай хотел спросить что-то еще, но как только мельком заглянул в глаза напротив, осекся, поджимая губы.

У Саске были слишком жестокие глаза. В них притаилась как кобра, осторожно высунувшая кончик раздвоенного языка и обнажившая два зуба, наполненных ядом, холодная неприязнь, но еще не всеразрушающая ненависть. Она хранилась и разрасталась как огонь в костре для другого человека, Саске и сам не понимал, что творится сейчас у него внутри. Он как заведенный маниакально повторял про себя слова, написанные братом, словно пытаясь себя в чем-то заверить, как будто резко, впав в беспамятство, забыл обо всем, что ранее связывало их вместе, как будто забыл о других, более сильных чувствах к этому человеку. Его ослепила ярость, она не проходила, лишь сильнее кипела и росла.

Саске не хотел думать и разбираться в произошедшем. Итачи знал, куда следует бить и не прогадал: он своими словами сразу пресек возможность прочувствовать боль, поставив преграду потоком ненависти.

Возможно, Итачи не хотел лишних мучений, возможно, не желал, чтобы его брат дважды думал и колебался, убивая в нем все ростки надежды.

Но боль и горечь были. Саске сам не представлял, насколько они были сильны.

— Я тебе ничего не скажу, пока ты не успокоишься, — холодно возразил Сай. Но Саске это только еще больше разозлило.

— Я спокоен. Где Итачи?

— Зачем он тебе сейчас нужен после того, как ты узнал всю правду? Я думал, что ты перестанешь искать с ним встречи.

— Я убью его.

Сай, казалось, меньше всего ожидал такого ответа, от изумления не сразу найдя нужные слова. Не в силах ответить или возразить он удивленно уставился в глаза напротив, всматриваясь в них и все больше убеждаясь, насколько искренен был сейчас Саске.

— Убьешь? Но он же твой родной брат.

— Поэтому и убью, — грубо отрезал Саске, вставая с постели и поражаясь тому, как слабо он стоял на своих ватных ногах, — потому что он мой брат.