В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Казалось, на последние слова своего напарника Саске не обратил внимания, неподвижно уставившись в одну воображаемую точку и не замечая того, как остался один.

Не то чтобы Саске безоговорочно поверил или поверил вообще хоть на сотую долю, нет, но внутри что-то болезненно кольнуло, как только появилась нереальная и манящая возможность оправдать все — пусть Итачи хоть намекнет, хоть как-то укажет на то, что он чист, Саске готов был простить и направить свою ненависть в нужное русло: в сторону Конохи, в сторону тех, кто заставил страдать и его семью, и их клан.

Даже сейчас, когда он не верил в невиновность брата, Саске ненавидел Скрытый Лист, который постоянно встает между ним и Итачи, между их судьбами. Все ведет к этому, к взаимной ненависти, к тому, что в итоге они убьют друг друга, возненавидят — Саске прикусил губу.

Кто мог подумать, что ему не больно?

Кто мог посметь сказать, что за его ненавистью спряталась циничное безразличие?

Саске чувствовал, думал, вспоминал и слова Сая, и письмо брата, и слова Изуны — все, что знал и мог помнить в этот момент. Но так было еще хуже.

Саске нужно было увидеть Итачи вне зависимости от ситуации. Просто увидеть, посмотреть в его глаза, тогда все стало бы на свои места. Тогда все стало бы легче, проще, понятнее.

Саске пытался призывать к своей притихшей и жестоко задремавшей ненависти, пытался ухватиться за нее и нырнуть с головой в смертельный и одновременно спасительный для него омут, но то, что его поглощало и топило, было одиночеством. Друзья, товарищи, соседи — все было ничто для него, одиночество мог теперь сломать только один Итачи.

Саске был сильным, он не давал себе возможности сейчас раствориться в разгорающейся печали, все надо переживать гордо и мужественно; до боли сухие губы, до жжения бесслезные глаза, до страха спокойное лицо, до отвращения отреченный и стеклянный взгляд. Саске точно теперь не знал, дрожало ли что-то у него внутри, все вдруг стало простым, реальным и одновременно вымышленным, свои, чужие, общие мысли, весь комок чувств, все слова и воспоминания — ну почему же нельзя до конца поверить, до конца возненавидеть, до конца осознать и смириться, почему все вновь и вновь волнуется, разве так правильно, разве так легче или лучше, разве так можно? Если бы можно было убить Итачи сейчас же, если бы только можно было наброситься на него сейчас же — Саске не понимал, почему горел ненавистью и был одновременно спокоен?

Сейчас стоило быть твердым. Саске успокоил себя и свои растрепанные чувства не для того, чтобы переживать все сам с собой. Нет, он разделит все, что сейчас переживал, с Итачи, а переживать одному — так неинтересно. Нет-нет, оставить старшего брата без такого горького блюда после сладостей, которыми он пользовался все эти месяцы, — это так жестоко со стороны его младшего брата.

Саске встал, растирая лицо и глубоко дыша. Он чувствовал, он не мог не заметить, как внутри него что-то изменилось, сорвалось, замкнулось, теперь он точно смотрел на вещи вокруг по-другому, по-чужому, как будто с него сорвали маску и поставили лицом к ужасному спектаклю. Но Саске всегда был сильным, он точно знал, что не отступит от своего.

Когда-то он обещал Итачи, вдыхая запах его кожи и смотря в его глаза, что будет следовать за ним куда угодно, чтобы найти все ответы на свои вопросы. Он сделает все, чтобы их получить, так и будет. Старший брат не сможет убежать, куда бы он ни спрятался, его все равно найдут: часть одного не может быть отдельно от другой своей части.

***

Осенние дни в Тандзаку были все такими же жаркими, как и летние, лишь ранним утром прохлада сковывала своим пробирающим до костей холодом спящий город. Девушки в свободное время, вырываясь из своих бедных комнат как из тюрем, оставляя за собой все тяготы жизни, босиком бегали по прохладной траве; устав или дождавшись, когда от холодной земли замерзнут ноги, садились на веранду, начинали из тончайшей бумаги складывать фонарики или мячики, которые изредка особо сильный порыв ветра вырывал из чьих-либо неуклюжих рук и уносил прочь, маяча им в небе призрачным пятнышком.

Все любили смотреть, как шарик поднимается все выше и выше, перелетая через высокий деревянный забор. Он не поднимался настолько высоко, но если дул особенно сильный ветер, ураганный, как сегодня, то его могло унести немного выше верхушек деревьев, и все, подняв головы и замолкая, смотрели, как скрывается с глаз бумажный мячик, отлетая все дальше и дальше. В этот момент всем становилось немного грустно.

Изуна с порога своей комнаты у раскрытых седзи, из которых в комнату валил прохладный воздух, наблюдал за этим, так же грустно усмехаясь. Его давно уже не трогало то, что раньше, когда он был мальчиком или даже юношей, удивляло или восхищало, не пугало то, что раньше он боялся, он давно стал слишком сухим и бесчувственным. Он пользовался людьми, добивался своего вместе с братом. Потом уже один, и были моменты, когда он злорадствовал тому, что превзошел мертвого Мадару.

Это были особенные, ни на что не похожие моменты. После них всегда становилось неуютно и холодно, как будто дух покойника проклинал его.

Насмотревшись на играющих девушек и вздохнув свежего воздуха с сада, Изуна закрыл седзи, погружаясь в привычное кладбищенское безмолвие, верно окружавшее его всю жизнь.

Саске был сегодня немногословен и сух, в целом его настроение оставляло желать лучшего. Все утро он молча и мрачно прособирался в дорогу до города, путь к которому пешком лежит неделю.

Надо было отдать ему должное. Он держался, натягивал маску и держался, лишь стал более замкнутым, холодным, резким, агрессивным.

Изуна узнавал в Саске некоторые черты своего брата и свои собственные, прекрасно понимая, что как только он лишится опоры, которую ему постоянно давал Итачи, он превратится в то же сухое и мертвое для чужих людей, для жалости и пощады дерево, коим стал Изуна, по-другому он не мог себя назвать. В нем по-прежнему жили властолюбие, амбициозность, хладнокровие, но все настолько притерлось в серых и безрадостных буднях, подернулось рутиной и тяготами обыденной жизни, что прежние их с Мадарой мечты казались такими смешными, что их невозможно было вспоминать без грустной усмешки.

Изуна всегда ненавидел Коноху. Ему было выгодно, чтобы если не он сам, так Саске стер ее с лица земли.

Ему не надо было что-то додумывать самому, он давно знал о готовящемся перевороте, о Корне АНБУ, об их желаниях и идеях, и закрыл глаза на то, что они приходили сюда — Изуна подслушивал разговор Итачи с Торуне, но говорить что-либо Саске не собирался. Он знал все, что было необходимо для того, чтобы направить ненависть своего родственника в нужное русло, но для того, чтобы тот не сомневался в своих силах, он должен пережить ненависть к брату, заручиться ею или даже убить, да, так будет лучше, тогда его мести, после того как он убьет брата, не будет преграды, он точно сотрет Коноху с лица земли.

Изуна как беспомощный, как связанный по рукам мог только издалека наблюдать за деревней, проклинать ее, ненавидеть, накапливая в себе всю ненависть и желание отомстить. Когда он успокоился, когда потерял все надежды, появилось чудо в лице Итачи и Саске, особенно большие надежды подавал младший из братьев. Этим нельзя было пренебрегать.

Изуна сразу понял, что Саске тот, кто способен ненавидеть сильнее, чем он был способен сам. Он это мгновенно осознал, едва на самой первой встрече взглянул в холодные и способные быть безжалостными глаза, в которых уже притаилась горечь, разрастающаяся в зачаток первых ростков ненависти. Теперь лишь надо сделать так, чтобы Саске и сам, и в то же время с чьей-то помощью узнал правду, но на Сая Изуна не рассчитывал, не доверяя ему и ненавидя, как и любого из Конохи.

Учиха Изуна хотел наблюдать издалека, не шевеля и пальцем, как гибнет Коноха. Пусть не вся, пусть хоть самая жалкая ее часть, Учиха, к примеру, получили свое, спасибо, Итачи, но вот старики точно засиделись, и узнать об их смерти — лучшее торжество.