Факелы на зиккуратах (СИ)

Поэтому можно было заглянуть к Абелю ближе к полуночи, рассчитывая не делить его внимание с другими людьми, не отвлекаясь самому на других, да что там – не пытась удерживать на лице маску вежливой заинтересованности, прежде всего из-за посторонних, которым ни к чему было видеть, как великий государственный муж вьюном вьется вокруг Аддинка. Можно было прихватить коробочку с шоколадными конфетами, сделанными вручную в одной шоколадной лавке, какую-нибудь еще безделицу, чтобы развлечь его, и провести пару часов в обществе человека, который помнил, что говорит с консулом, но что за этим стояло, не представлял совершенно. Елфимов – тот понимал, сварливый старикашка, что во власти Фабиана было подбросить центру пару-другую прибыльных проектов или, напротив, вышвырнуть из них, и заискивал, лебезил, хотя и прорывалась сквозь эту угодливость его настоящая, склочная, желчная натура. А Абель не играл в политику, ему на нее было наплевать. Он был ведущим специалистом лаборатории, который был тем более ценен, что мог одновременно выступать и в качестве исследователя, и в качестве подопытного кролика, и что творилось за стенами его лаборатории, его мало интересовало. И поэтому консул к нему приходил, просто богатый дядя, журналист ли – какая разница, главное, чтобы им действительно была интересна деятельность лаборатории, главное – чтобы они могли поддержать ее, поспособствовать развитию и помочь в практическом применении результатов исследования.

Наверное, все выглядело именно так в его глазах. Наверное, именно этим Абель и объяснял себе тот алчный интерес, который отчетливо прослеживался в поведении Фабиана. Если, конечно, он оценивал его именно так, а не предполагая, что этот интерес может быть окрашен иными красками – интимными, чувственными. Едва ли. Фабиан следил за ним с хищным интересом, впитывал малейшие нюансы поведения, изучал мельчайшие изменения настроения; и он мог под присягой подтвердить: Абель едва ли видел что-то особенное во внимании, которым осыпал его Фабиан. То ли по причине детской наивности; то ли потому, что у него не было опыта; то ли потому, что считал: фигня какая, здоровый мужик бегает за калекой? Может, он изначально предполагал, что с ним едва ли возможны какие бы то ни были отношения. В любом случае, пока все было невероятно просто.

Фабиан заходил в лабораторию, окликал Абеля, усаживался рядом с ним, вручал подарок, предлагал сделать чай; Абель приветствовал его привычной остротой – все отказывался называть Фабиана по имени, зараза такая, обращался к нему по этикету: «господин пятый консул», даже на Равенсбурга не соглашался. Фабиан интересовался, как дела, Абель рассказывал, показывал, Фабиан делал вид, что слушал, и ему было совершенно наплевать, как проходит разработка, на чем они споткнулись на сей раз, что еще нужно для того, чтобы разработка получилась самостоятельней – прочней – послушней – чувствительней; куда больше его интересовало, сам ли Абель собирает волосы в хвост у себя на макушке; почему у него так сохнут губы – просто потому, что сохнут, или это какой-то симптом; позволит ли он помассировать ему шею и плечи, и много, много чего еще. Он делал Абелю чай, ставил чашку на столик перед ним, садился ближе, чтобы в случае чего помочь поднести чашку к его рту, настаивал на том, чтобы Абель сам вскрывал коробку, с жадностью следил за тем, как Абель разворачивает конфеты и отправляет их в рот одна за одной – сладкоежка, и думал: а если позвать его, к примеру, на какой-нибудь концерт, согласится?

========== Часть 34 ==========

Республика менялась, неприметно, но неуклонно. Шла, переваливаясь, неуклюжим монстром к цели, которая была известна Высшему Разуму, как о нем проповедовали в экуменических церквях экуменические пасторы; возможно, наметки того, как возводить безупречное, выверенное здание Высшей Республики, содержались в истории Консульской Республики – об этом спорили историки, историографы, философы на многочисленных конгрессах, на которых даже консулы не гнушались появляться, но простому люду эта высшая цель так и оставалась неочевидной. Для человека тридцати лет от роду изменения в Республике были очевидны, но несущественны; человеку лет пятидесяти изменения в привычном укладе жизни казались существенными, но он был уверен: во времена его юности-молодости было много подобного, просто об этом не говорили, больше прикрывались величием целей, долгом перед обществом, скрывались за отцами-основателями. Человеку восьмидесятилетнему так и вообще было все равно: он вынужден был подбирать часовенку, в которой его будут отпевать, и ничего другого его уже не интересовало.

И Мариус Друбич тоже не особо менялся. Он был все так же тощ, сутул и невысок. Он так же, как и раньше, носил мятые темно-синие джинсы, так же нащупывал карманы, прежде чем сунуть в них руки, так же избегал глядеть собеседнику в глаза. Зато изменилось место его пребывания. Отныне он восседал в огромном кабинете в административном корпусе ведущего химико-биологического центра Республики. Пока не в качестве его главы, а всего лишь руководителя одного из отделов, но и возраст у него был скромный, времени, чтобы добраться до самых высоких этажей, – предостаточно. Если, конечно, Мариус Друбич воспылает жаждой всенепременно стать главой этого самого научно-исследовательского центра.

Фабиан не был уверен в этом, но не спешил сбрасывать Мариуса со счетов. Он регулярно заглядывал к нему в гости, обменивался с ним новостями из смежных и совсем далеких от Мариуса отраслей, выслушивал сам то, о чем не говорилось на конгрессах-симпозиумах, допытывался до личного мнения Мариуса, которое ценил тем более, чем лучше узнавал его, и просто общался с человеком, который был полностью лишен обаяния, остроумия и прочищ прелестей светского льва, но при этом был очень интересным собеседником.

Мариус Друбич все оставался один. Насколько Фабиан знал, была попытка одной лаборантки наложить на плешивого Друбича свои наманикюренные ручки. По крайней мере, именно об этом заговорил с ним Друбич однажды, неловко оглаживая на себе халат. На ленивое «Оно тебе нужно?» Фабиана Мариус задумался, озадачился, долго пытался привести аргументы за и против, в общем вел себя, как и положено теоретику чистой воды. Фабиан слушал его измышления, с трудом сдерживая зевок. При первой же паузе он хлопнул рукой по бедру, привлекая внимание, и сказал:

– Мариус, душка, еще раз повторяю вопрос: оно тебе нужно? Отвечать да или нет. Прочую словесную шелуху оставь для академиков.

Мариус не смог ответить на этот вопрос; Фабиан заглянул к руководителю кафедры, к которой был приписан Мариус, женщине суровой, молчаливой и очень независимой, поинтересовался ее мнением о лаборантке и возможном альянсе этой мамзельки с Друбичем. У Карлы Хромат вылезли глаза.

– Как? И его?! – спросила она.

Фабиан ждал чего-то подобного и тут же кивнул, состроив неодобрительную гримасу. Карла Хромат нахмурилась и сжала кулаки.

При следующей встрече Фабиан поинтересовался у Мариуса, как обстоят дела с его любовной жизнью.

– Ты имеешь в виду ту мою попытку определиться с возможностью внести некоторые изменения в мою жизнь? – вопросом ответил на его вопрос Мариус. – Это была крайне опрометчивая попытка. Кстати, Карла призвала к порядку и меня и ее. Она велела поблагодарить тебя, что ты не пускаешь на самотек некоторые разрушительные симптомы.

Фабиан пожал плечами, совершенно не считая заслуженной эту благодарность. Мариус Друбич снова принадлежал центру целиком и полностью, и странное дело для неподготовленных – он чувствовал себя полноценным человеком. Простого приятельства, простых редких посиделок с хорошими знакомыми ему хватало за глаза. Простого приятельства с Фабианом – тем более. Крути как хочешь, с ним было приятно проворачивать самые разные дела, пытаться противостоять, зная изначально, что дело это безнадежное, подчиняться, болтать на самые различные темы, тайно завидовать успешности, целеустремленности, уверенности, обаянию, много чему еще – и при этом радоваться, что сам он – всего лишь мелкая сошка в крупном центре, а не человек, постоянно вынужденный находиться под пристальными взглядами самых разных людей.