Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Туда Берт и отправлялся, в караване, который должен был доставить в лагерь продовольствие, медикаменты, бытовое оборудование и смену персонала. Куратор Берта в редакции с одобрением отнесся к идее о цикле репортажей: дело интересное, нужное, привлекательное, позволяющее популяризовать идею миссии и привлечь молодых людей. Епископ Даг, которому Берт почтительным голосом рассказал о желании познакомиться с таким грандиозным предприятием, затеянным и уже который год поддерживаемым несколькими благотворительными фондами, с одобрением покивал головой, охотно рассказал о том, как образовывался этот лагерь. Берт спросил у него, не хочет ли он позволить Эйнору провести несколько недель там, тем более в лагере постоянно находятся и несколько служителей церкви – они бы могли обеспечить ему поддержку и наставление. Епископ Даг сложил руки и озабоченно нахмурился:

– Я не уверен, что Эйнор готов к такому тяжелому испытанию.

Берт очень удивился. Тяжелому? Провести месяц в очень неплохо оборудованном, замечательно охраняемом лагере – тяжелое испытание? Дядюшка искренен в своей гиперзаботливости, когда так решительно ограждает племянничка от внешнего мира, или он просто не хочет отпускать от себя преемника, чтобы тот не решил выбрать иную стезю, а не ту, которую ему уготовил пожилой, а значит, более мудрый человек?

Этот же лагерь, в который направлялся Берт, был и для Амора Дага конечной точкой его исхода. До него, правда, оставалось то ли два дня, то ли две недели, то ли сорок километров. Как смотреть, как оценивать, как хотеть добраться до него. Для него и остальных время слилось в один бесконечный, непроглядно-мутный, вонючий поток, выбивший из головы все мысли, всякое желание, оставивший одно-единственное намерение: добраться дотуда, но даже оно притуплялось. Две недели Амор и его подопечные провели, прячась в лесу. Сначала от очень хорошо экипированных, одетых в одинаковую одежду людей на новых и резвых джипах, затем – от отрядов подранков, одетых в одежду не по размерам, вооруженных разномастным оружием, в том числе и холодным, ехавших на самых разных транспортных средствах – относительно новых джипах с двумя выбитыми боковыми стеклами, даже на легковом автомобиле и древних грузовичках. Амор не хотел думать о том, какой из этих отрядов был более опасен; он, правда, замечал, что люди, заботу о которых ему доверила судьба, по-разному реагировали на них. Людей из частной армии очень сильно испугались беженцы, приставшие к ним у деревни. Мародеров – двое совсем молодых женщин, прибившихся к ним по пути. Сам Амор не ждал ничего хорошего ни от кого; он понимал, что оставаться в лесу – тоже небезопасно, он кишел насекомыми, пресмыкающимися, вирусами и бактериями, паразитами, чем угодно. Но выходить на дорогу, по которой без перерыва гоняли в разные стороны эти отряды – самоубийство. Еще несколько дней они прятались, когда в паре километрах от них происходило самое настоящее сражение с огнестрельным оружием, взрывами, ревом машин и вертолетов. И ладно бы в стороне все это происходило – нет, прямо впереди. Или Амор просто не туда стремился идти и сбился с пути, давно уже. И обратиться было просто не к кому. Комм уже давно превратился в негодный кусок полимеров: видно, после того, как он упал в грязь, либо пот так основательно просолил его, что что-то там внутри пришло в негодность; Амор все еще не выбрасывал его, надеясь обзавестись новым, а с этого попытаться восстановить хотя бы часть информации, но проку от него не было никакого – комм не включался, а иных возможностей как-то определять свое положение у Амора не было. Звезды на небе угрюмо молчали, упорно не подсказывали ничего о его нахождении. И само небо выглядело отчего-то особенно неприветливым. Его цвет был каким-то особенно жутким, смрадно-черным, что ли, как куча дегтеобразного дерьма, как будто у кого-то давнее и неопределяемое внутреннее кровотечение. И эти всполохи то с одной, то с другой стороны света: прожектора, взрывы, пожары, и прочее. Подумать, а ведь когда-то он ходил по чистеньким улицам, сидел в чистеньких кафе и барах, хлопотал о душепопечении опрятных людей – и не боялся того, что впереди и сзади, сверху и снизу.

Хвала Всевышнему за местных людей, ориентировавшихся в пространстве, несмотря ни на что. Один – старый, скрюченный, дергающийся человек целых тридцати шести лет от роду, по его же словам – знал, куда Амор хотел привести их; он и направлял их поход. Он и говорил: там километрах в двадцати шоссейная дорога, соединяющая такой и такой город, она же проходит километрах в семи от того лагеря. Амор старался идти вдоль нее, но как можно дальше, чтобы не нарваться ни на кого опасного.

Ему доверяли. Когда он предлагал остановиться, чтобы переждать непонятные события, взрослые согласно кивали, дети смотрели на него круглыми глазами, некоторые особенно смелые подходили и прижимались к нему. Амор упрямо не забывал о некоторых мелочах из мирной жизни. О том, чтобы погладить лишний раз по голове тех, кто способен был принять эту ласку и не расценить ее как угрозу. Он с готовностью отводил чуть в сторону, подальше от сторонних ушей человека, хотевшего поговорить – нуждавшегося в разговоре. Он же во время привала мог вспомнить и рассказать какую-нибудь сказку – главное, чтыб она побезыскусней была, никаких волшебств, никаких смертей. Просто заяц обдурил лису, просто звери построили небольшой домик, в котором мирно жили. Пару раз он учил писать детей и даже взрослых, выяснив, что не все они умели писать.

Несколько раз Амор оставлял свой отряд без присмотра, просил Эльшадая, того тридцатишестилетнего старика, и Хифундво, парня лет тридцати от роду, проводить его к ближайшей деревне, чтобы купить хлеба и по возможности чистой воды. Он уходил, затем долго высматривал возможность подойти к деревне, долго же торговался, возвращался, груженный продовольствием, и проводил следующие сутки, отдыхая от перехода и от противной слабости после такой отчаянной вылазки: его оставили в живых, его не арестовали и не забросали камнями рядом с деревней, на него не спустили собак, и так далее. Остальные не тревожили его в такое время, а сам Амор отчаянно желал уединения, закрыться в какой-нибудь совсем крохотной комнатке, но чтобы у нее был пол, стены-потолок, чтобы в ней стояла кровать, а за стенами – ходили обычные, не травмированные собственным прошлым люди. Доходило до того, что Амор сбегал подальше от привала, отыскивал полянку и в зависимости от настроения, от потребности либо ходил по ней взад-вперед и рычал-стонал-всхлипывал, либо опускался на колени лицом на восток, утыкался лицом в землю и плакал. Иногда он находил силы молиться, даже когда оставался наедине; когда перед ним стояли другие – кто-то, лишившийся семьи, кто-то – со шрамами, культями, незаживающими ранами, кто-то – с тощими руками и выпирающим животом, Амору было куда проще произносить благословения, взгляды подстегивали его к тому, чтобы совершать привычные действия, а благодарные взгляды после самых простых благословений вдохновляли его, хотя бы на пару минут.

Однажды, после того как они переждали двухдневную серию выстрелов и взрывов – не очень активную, но от этого не менее опасную – где-то справа, когда снова нечего было есть, Амор отправился, чтобы попытаться добыть немного хлеба. Эльшадай был уверен, что деревня поблизости отличалась неплохими нравами «до войны», что внушало одновременно надежду и страх. Амор провел в ней добрых полтора суток, когда женщины узнали камзол священника: дети по-прежнему рождались, а регистрации только в книге старосты они не доверяли. Священник же не появлялся в деревне более десяти месяцев – « был здесь до войны в последний раз». Амор крестил детей, благословлял браки, читал молитвы над могилами, принимал исповеди. Староста робко предложил ему остаться, Амор сказал, что его ждут двадцать семь людей «там» – он кивнул в сторону, не особо заботясь о точности. «Они с севера и запада, некоторые из Чада. Я хочу довести их до миротворческого лагеря», – пояснил он. И больше вопросов ни у кого не возникло. Ему дали хлеба, и даже воды, сколько он мог унести; и Амору показалось, что за его спиной раздался дружный вздох облегчения, когда он продемонстрировал действием, что не попытается свалить на их головы беженцев. И сам он был бы напоминанием о той беде, которая коснулась их только слегка.