Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

И словно волна от берега откатилась, пелена спадала, Амор снова видел потолок и лампы на нем, слышал звуки, голоса, даже, кажется, мог двигать телом.

Он лежал и вспоминал, как думать. Как планировать ближайшее будущее, общаться с людьми, говорившими на одном с ним языке, фразами, состоявшими более чем из двух слов и нескольких жестов, не несшими за плечами страха прошлого и страха перед будущим. Амор и засыпать боялся, чтобы не рухнуть обратно в ту выгребную яму, из которой они все-таки выбрались. Тело, впрочем, уныло жаловалось: там болит, там тянет, там щиплет, там перевязочная мембрана пережала кожу; кажется, его лихорадило – совсем немного, наверное, больше от нервов, чем из-за вирусов, и эта зловещая тищина, отгораживавшая его от мира. Амор попытался переключиться на иные ощущения: чистая кожа, смазанная какой-то мазью, чтобы унять раздражение, болезненные ощущения, подлечить ссадины; чистые волосы, избавленные не только от месячной грязи, но и от паразитов – даже состригать не пришлось. Чистые ноги, перебинтованные, правда. Чистые руки. Амулеты на чистом шнурке. Амор поднял руку и медленно, подчеркнуто медленно взял их. Именной жетон; иконы святых, одна из них, кажется, веком восемнадцатым датируется. Янтарная подвеска. Каждая словно оживала под его пальцами, страстно желала рассказать ему свою историю. Амор сжал эту гроздь изо всех сил и рвано выдохнул.

Ему казалось, что уже наступило утро. Или оно несколько раз наступало, а Амор проваливался в беспамятство – болел, переносил операции одну за другой или какие-то регенерирующие терапии и наконец вышел из наркоза. Или проспал сутки, избавляясь от груза усталости; а оказалось, что прошло часа два. Амор внезапно вспомнил одну свою привычку из тех, оставленных им километрах в пятидесяти от деревни: проверить сообщения, пришедшие ему на комм. И он потянулся за коммом, глянул на часы и удивился: начало четвертого. Проверил дату – все та же ночь, следовавшая за днем, когда они завершили свой исход. Амор не отдохнул, странно бы было обойтись несколькими часами, но чувствовал себя вполне бодро. Он нашел зарядную панель, положил комм на нее, снова улегся. Медбрат заглянул, спросил, как дела. Амор привычно ответил: «Хорошо, спасибо». Едва удержался, чтобы спросить: «А у вас?», но сдержался. Голова медбрата исчезла за ширмой, и Амор улыбнулся собственному простодушию – и еще улыбнулся, выяснив, что не утратил этой способности – удивляться и радоваться мелочам.

Постель отчего-то была неудобной. То ли слишком мягкой, то ли слишком ровной. Амор посмотрел на приборы, к которым тянулись провода от его рук, груди, даже ног, приценился к кнопке вызова медперсонала, поразмышлял, стоит ли тревожить их или позволить отдохнуть. Он попытался устроиться поудобней – сидеть, как выясняется, было привычней. Снова заглянул медбрат; Амор тихо попросил его отсоединить от аппаратуры. Медбрат попытался возразить, Амор спросил, есть ли портативный блок обработки данных, сказал, что хочет проверить, как поживает его паства после такого тяжелого перехода. На медбрата подействовало; он вернулся с врачом, и через десять минут Амор, облаченный в брюки и майку, обутый в сандалии, шел по баракам. Он заглянул к Эльшадаю, выслушал от него мужественное признание, что с ним все хорошо; посидел рядом с Верой – она лежала на кровати, свернувшись, заслышав шаги – подняла голову, Амор спросил, можно ли ему сесть рядом с ней, она позволила и даже приблизилась совсем близко и замерла, пряча голову в тени.

– Хорошо, что мы здесь? – спросил Амор.

Она, кажется, посмотрела на него, погладила простыню, пожала плечами. Амор положил руку поверх ее пальцев, легонько сжал их.

– Если хочешь, я попрошу их, чтобы они учили тебя обращаться с больными, – предложил он.

Вера вздохнула и пожала плечами. Амор продолжил, не обращая внимания на ее невеселое настроение:

– Ты всегда можешь найти меня либо в голубом блоке, либо в церкви. Или в часовне. Отдыхай, ребенок.

Вера подняла голову, улыбнулась ему, послушно улеглась. Амор посидел еще немного рядом, вытянув ноги, откинувшись на спинку стула, слушая, что творилось за окнами. Она не заснула, но дышала ровней, спокойней. Амор легонько похлопал по кровати рядом с ее рукой и встал.

Иге не спал, сидел на кровати, сжавшись в комок, и трясся.

– Что с тобой? – нахмурился Амор.

Иге сопел, уткнувшись в колени, – решался спрашивать. Амор сел перед ним на корточки.

– Ты чего? – требовательно спросил он.

– Меня теперь расстреляют? – глухо пробормотал Иге.

У Амора перехватило горло. Он встал, скрестил на груди руки, попытался что-то сказать – а слова не шли.

– Что за бред?

– Я преступник, – прошептал Иге в колени. – Я военный преступник.

Амор посмотрел по сторонам. Он сказал мальчику:

– Так, подожди-ка, я сейчас.

Вернувшись через две минуты, он приказал:

– Пойдем-ка. Прогуляемся. Обрати внимание, без конвоя. Давай.

Иге долго собирался с духом, наконец свесил ноги с кровати. Амор погладил его по голове и пошел к выходу. Иге шлепал у него за спиной босыми ногами. Амору отчего-то подумалось, что мальчик совсем не умеет носить обувь.

Часовня была открыта, в ней горело несколько свеч. Иге стоял на крыльце, втянув голову в плечи, пряча лицо.

– Заходи, – ласково сказал Амор.

Иге затряс головой.

– Отчего?

– Не могу. Недостоин, – сдавленно, судорожно выговорил Иге.

Амор пожал плечами и вышел. Став рядом с Иге, он сказал.

– Я тоже. Но если бы туда смели заходить только те, кто достоин, там бы никогда людей не было. Вообще никогда. Заходи.

Иге не шевелился. Амор положил ему руки на плечи; это было тем более просто, что между ними было чуть ли не полметра разницы в росте. Иге сжался, словно готовился если не к удару в спину, то к чему-то не менее неприятному, но покорно стоял рядом с Амором.

– Я священник, – спокойно произнес он. – Ты помнишь это. Помнишь?

Иге робко кивнул.

– Поэтому я и только я могу решать, кто достоин войти в церковь или часовню, а кто нет. Так?

Иге опустил голову. Амор подумал даже, что он чего доброго подбородком ребра сломает. Но он ждал ответа, и Иге не осмелился ослушаться. Кивнул.

– И я уверен, что мы оба можем войти в часовню. – Не меняя тона, закончил Амор. – Разумеется, – словно спохватившись, уточнил он, – ты можешь просто не хотеть.

– Я хочу, – сразу же буркнул Иге. – Я очень хочу, – выдавил он. Амору показалось, что он давит рыдания.

– Тогда идем, – тихо отозвался он и легонько подтолкнул мальчика вперед. – Иди. Смелей.

Получилось. Иге вошел. Амор не снимал рук с его плеч, вел к скамьям, усаживал его, садился рядом. Опустил руки на спинку скамей впереди, вздохнул с горьким удовлетворением, опустил голову на руки. Не молился – не получалось. Просто наслаждался тишиной, которая не была пустотой. И придумывать не нужно было ничего – не так, как еще восемнадцать часов назад в лесу: все сделали за него. Место, предназначенное для тихого поклонения, воспоминаний и мечт. И даже ритуалы. Все для ленивых. Для него, Амора Дага в том числе.

А Иге сидел рядом с ним, напряженный до боли, зажав между колен кулаки, и дрожал. Амор повернул к нему голову, тихо спросил:

– Вы как молились?

– Мы не молились, – всхлипнул Иге. – Никогда-никогда.

– А до того?

– Никогда-никогда, – упрямо повторил Иго. – Никогда-никогда.

– И даже с мамой? С папой?

– Не помню… – в отчаянии сказал Иге. – Мы ходили в большой дом, меня учили историям, мама с папой были в большом доме, я ненавидел-ненавидел это. Нас учили читать по тонким книгам. А я ненавидел. Хотел на улицу, бегать и играть, а мама говорила, что я плохой. Плохой-плохой. И ее больше нет. И ничего больше нет.

Амор поднял голову, посмотрел на подсвечник впереди. Свечи не горели – разумная предосторожность, чтобы не случилось пожара ночью, когда опасности внутри лагеря и не ждет никто. Но они были, оплавленные, какие-то больше, какие-то меньше. И их было много. Что, кстати, почти не удивляло его. Африканцы с почтением относились к огню, этот обычай – почитать живых и мертвых свечами – понимали по-разному, толковали с упоением, часто противореча в каждом слове учению Церкви. И плевать ему на это было, хотя он никогда и никому не признался бы в этом, особенно своему начальству. Наверное, Иге тоже понял бы что-то свое, завидев совсем слабый огонек. Амор встал, хотя куда больше ему хотелось сидеть, опустив голову на руки, дремать, просыпаться, видеть сны – ткань действий, похожих на реальность, но только отдаленно, соединенных друг с другом грубо и непоследовательно, рассыпающихся от любого шороха, позволяющих ему оперировать ими, как взбредет его собственному, больному, злорадному воображению. Только рядом сидел Иге, которому куда больше, чем Амору отдых, нужно было найти что-то в этом мире, что дало бы какое-то основание его собственному «Я». Возможно, вновь созданному – из праха, осколков, дерьма и кто знает чего еще. Возможно, новому: если Иге захочет избавиться от прошлого вообще, Амор будет последним человеком, отговаривающим его от этого. Главное – поддержать Иге на грани, отделяющей то прошлое, приведшее его на один с Амором путь, от будущего, которое Иге сможет создать по своему усмотрению. Амор встал, скривился – ноги болели, кожа, кажется, треснула в паре мест, не из приятных ощущение. Ему бы лечь. Перебрать подвески на цепочке. Потянуться за коммом. Послушать гул в ушах – Амор наконец мог слушать его и только его. Амор пошел к подсвечнику.