Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Спички обнаружились под столешницей – и отчего-то это было приятно: человек все-таки куда постоянней, чем сам о себе думает. Амор зажег четыре свечи, прежде чем спичка сгорела. В часовне было сумрачно; на улице светили фонари и прожектора, и этого света было достаточно, чтобы неплохо различать предметы. Со свечами стало неожиданно уютно в этом маленьком помещении, хотя Амору, как ни странно, не хватало простора, неба, деревьев рядом, криков животных, ветра, даже дождя. Амор поправил свечу; не потому, что в этом была необходимость, а просто чтобы ощутить под пальцами нечто гладкое, безопасное, предсказуемое, чтобы еще раз убедиться, что он снова в цивилизации, в безопасности, защищен. Он посмотрел на Иге: тот сидел на том же месте, все так же сжавшись в комок, даже не поднял головы, чтобы посмотреть на действия Амора. А ведь мальчишка, ему должно быть интересно было. Бы. Это благоговение перед церковью, скатывавшееся в священный ужас, было Амору по нраву. И оно же тревожило его: а ну как Иге слишком близко к сердцу примет чистоту места и свою собственную оскверненность?

Он, хоть убей, не знал, что делать. Были бы это нищие и бездомные, как те беженцы – знал бы. Их учили, он сам учился – у них же: они и подсказывали, когда жаловались на себя, на жизнь, друг на друга. В этом нытье обязательно встречались фразы типа «я понимаю, что это дано мне в наказание – в назидание – в поучение – еще для чего-нибудь», «я понимаю, что жесток и требователен, эгоистичен и так далее, а должен быть…». Просто внимательно слушая, уже можно распознать слова, которые они жаждали услышать и от него. Сами ситуации были знакомы Амору; в той жизни, из которой к нему прибивало самых разных, но в чем-то похожих людей, было много чего одинакового, думать подчас не приходилось совсем. С Иге, знавшим только свое имя, не помнившим фамилию, имена родителей, даже то, есть ли у него братья и сестры, это не помогало никоим образом. Просто потому, что он был беженцем когда-то в иной жизни, закончившейся настолько давно, что от нее не осталось внятных воспоминаний – ничего, чтобы хотя бы иметь возможность придумывать себе новые. И тем более не способствовало намерениям Амора безнадежное настроение Иге: мальчик не смел – и это читалось во всей его позе, даже в том, как трепыхались иногда плечи, когда он глушил еще один вздох или всхлип – пошевелиться.

В любом случае, стоять и упиваться своей беспомощностью надоело. Амор подошел к Иге, погладил его по плечу – тот отшатнулся, словно по нему каленым железом провели. Голову не поднял, на Амора не посмотрел, снова застыл. Амор опустился на корточки.

– Давай-ка подойдем к свечам, – предложил он, стараясь скрыть обреченность, недовольство своей неизобретательностью за ласковой интонацией, простыми словами, попыткой представить приказ просьбой. Иге знал первое, но не второе. Он и услышал приказ. Подчинился, встал, замер, держа руки по швам. Амор тоже поднялся. – Идем, – тихо сказал он.

У столика спросил:

– Ты когда-нибудь зажигал свечи? В церкви, например.

Иге молчал, затем помотал головой – и повесил ее, тяжело вздохнул.

– Или не помнишь? – предположил Амор, пытаясь растворить мысли, которые могли восстать в Иге – что у него и таких простых радостей не было. Иге пожал плечами. – Давай-ка, возьми свечку. Люди могут прочесть молитву, прежде чем зажеть свечку. Можно о чем-то попросить или поблагодарить. Или пообещать, – медленно добавил Амор, словно вспоминая что-то. – Можно себе, можно другому.

Пламя свеч казалось особенно ярким в сумраке; теплым, желтым, ласковым, совершенно неприветливым, отказывавшимся давать ответы, ничего не обещавшим – равнодушным. Амор поправил подвески – одну, с янтарем, погладил, в задумчивости взял свечу, медленно поднес к горевшим, долго смотрел, как занимался фитиль. «Отличная терапия, – думал он. – Вроде ничего не сделал, никому не пообещал, а доброе дело совершил». И Иге стоял неподвижно, словно пытался раствориться в пламени, сжаться в совсем маленькую искру, чтобы оказаться враз уничтоженным таким беспомощным огоньком.

Амор протянул ему свечу. Иге поднял лицо, мокрое от слез. Амор беззвучно шевельнул губами, подбадривая: «Бери». Тот – не смел. Амор поднял его руку, вложил в нее свечу, направил к столику; и оказалось, что Иге куда сильней, чем Амор думал о нем – сопротивлялся, кажется, даже поскуливал, но отказывался подчиняться. Амор перепугался, что с ним случится припадок, а затем и вся его личность осыплется, останутся одни рефлексы и фобии – и отвел руку. Свеча осталась у Иге в руке, и отбросить ее значило нарушить какие-то там правила, очевидные даже ему, дикому. Амор держал руки на виду, сделал шаг назад.

– Мне нельзя, – взмолился Иге. – Вы не понимаете, нельзя. Я плохой, плохое делал, много-много плохого, понимаете?

– Это не для прошлого, Иге, а для будущего. Ты будешь плохим-плохим и дальше?

Иге шмыгнул носом, сначала робко, затем смелей помотал головой.

– Тогда можно, – тихо сказал Амор.

Он зажег еще одну свечу, уже для себя. И пламя свеч сливалось в один большой пожар, стены наклонялись к нему, угрожали раздавить, отступали далеко-далеко, и Амор стоял в вакуумном пузыре; ноги подкашивались, по всему телу выступила липкая испарина – от усталости, по привычке, от тоски, а он все стоял. Но все-таки заставил себя сделать несколько шагов назад, опустился – почти рухнул на скамью, уронил голову.

Иге стоял у столика, отчаянно моргал. Не поднимал рук, чтобы стереть с лица слезы.

Амор вспоминал имена: когда он вернется в свой бокс, уже наступит утро, уже зарядится комм, уже можно будет тревожить секретарей в епископате. В голове же вертелись другие имена – те, которые только и окружали его все это время. Кстати, сколько? Дней, недель? А ну как выяснится, что прошло всего ничего времени, более того, что Амор все это время спал, просто начитался путевых заметок, либо насмотрелся третьесортных голоужасов, а потом объелся несвежей пищи, обильно сдобренной пряностями, чтобы прибить этот несвежий аромат, вот и приснился ему этот бред – одиссея без внятного начала и с рассеянным концом. Тогда ему нужно к психиатру, а не к брату Юстину. Мир снова вращался вокруг Амора, что-то глухо взрывалось где-то вдали, странно совпадая с ударами сердца. Хотелось лечь, свернуться клубком – и исчезнуть.

Когда Амор более-менее стряхнул дремоту, свечи сгорели хорошо если на сантиметр. Иге смотрел на него исподлобья, Амору было плевать. Он хотел лечь. Но встал, подошел к столику. Начал тушить свечи – медленно подносил пальцы ко рту, смачивал их вязкой слюной, которая, казалось, была кислой до такой степени, что пальцы щипало. Затем так же неторопливо брался обслюнявленными пальцами за фитиль. Все. За пределами часовни вставало солнце, и она сама была наполнена сероватым воздухом, и все в ней было серым.

– Пойдем. Проведаем Эше. – Сказал Амор. Иге молчал, даже головой не кивнул, но Амор ощутил его готовность.

Они подходили к бараку; Иге все замедлял шаг. Он замер, Амор повернулся к нему.

– Ну? – произнес он.

– А когда нас повесят, вы придете к нам попрощаться? – глухо спросил Иге.

Амор вздохнул. У него почти не было сил, чтобы объяснять, как Иге неправ и что о нем и Эше непременно позаботятся самым лучшим образом, а то короткое, на что его хватило бы, прозвучало бы оскорбительно.

И он сказал:

– Обязательно.

Иге – обрадовался. Скорей, оживился. Подошел к нему ближе, стал рядом, но так, чтобы не коснуться случайно. Осмелел до такой степени, чтобы заглянуть в глаза.

К виноватому облегчению Амора, врач не пустил их к Эше. «Карантин», – строго сказал он. Иге поник. Амор поинтересовался, с чем он связан. Врач пустился в длинное объяснение того, какие болезни он планировал найти в Эше и какие методы для этого использует; Амор даже позавидовал ему: парень был бодр, выспался, очевидно. Амору бы хотя бы пять процентов его жизнерадостности. Плечи Иге поникли, он сам готов был растечься унылой лужицей и впитаться в землю. Амор при первой же паузе сказал: