Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Вот только с твердым намерением людей вокруг Дейкстра полностью удалить их с политической сцены мегакорпы согласны не были. Они боролись. Они с куда большим вниманием присматривались к политикам, начинали давить на них не в пример сильней. Им повезло: Лиоско выступил за саморегуляцию рынка; и еще раз произнес речь о недопустимости жесткого контроля за отраслями – бла-бла, «военный коммунизм», бла-бла; и в цикле статей проводил параллели между южно-африканским хозяйством и становлением социально-рыночной экономики в Европе и Америке. Он же не боялся появляться рядом с топ-менеджерами мегакорпов в новостных сюжетах и выступал если не в их защиту, то с сочувственными интонациями. А переговорщики у мегакорпов были что надо: Лиоско и понимал поначалу, что не стоило с ними связываться так плотно, но увлекся, но забыл об этом, упоенный дифирамбами в его адрес, которые эти переговорщики распевали. И как-то незаметно он уверился в том, что может – и должен проявить чуть больше инициативы. Ему подобрали команду, уломали чиновников, обеспечили очень хорошим бюджетом; все те же переговорщики усердно занялись улещиванием, стращанием и откровенным шантажом коллег Лиоско, а уж внимание СМИ к кампании Лиоско они обеспечили по полной программе, благо у каждого мегакорпа было не по одной вещательной компании включено в платежные ведомости. И Лиоско исправно служил благому делу, как его представляли все те же мегакорпы. Шансов стать генсеком у него было по-прежнему крайне мало, но по сравнению с восьмью процентами пятнадцать месяцев назад нынешние шестнадцать «внушали умеренный оптимизм».

Тягаться с солидными шестьюдесятью с лишком пунктами рейтинга Дейкстра даже в худшие времена с таким сопливым счетом было невозможно. И тогда мегакорпы, уже вбухавшие огромные деньги в эту проклятую борьбу, решили поднять ставки: они принялись портить репутацию Дейкстра. Саботировать ее, иными словами.

Об этом Коринт знал много: был вовлечен в подготовку многих событий, сопровождал Тессу на бесконечные встречи. Не на все: изредка она обходилась без Коринта. Но он был слишком близок к ней, чтобы упускать связь между загадочными встречами и событиями в какой-нибудь провинции; или ему в руки попадали протоколы переговоров, черновики соглашений. И новости, которые Тесса смотрела очень внимательно, – они очень хорошо соотносились и с переговорами, на которых изредка присутствовал Коринт, и с выступлениями того же Лиоско по их следам. И все то – подозрения, пояснения, соображения – Коринт рассказывал Берту. Словно предохранительный клапан сорвало.

========== Часть 24 ==========

Утром Коринт отправлялся в Лондон. Он вызвал такси, подошел к двери. Сумка, с которой он приехал, была небольшой – нехарактерно для него: Коринт с удовольствием становился обладателем многих вещей, относился к людям, на каждое мгновения дня имеющим особый совершенно необходимый предмет. И он прибыл в гости, а затем отправлялся прочь, обладая багажом, которого недоставало даже, чтобы наполнить дорожную сумку. Берт держался подальше от Коринта, снова робея, терзаясь чем-то, отдаленно напоминавшим совесть. Коринт вполне добродушно отметил под утро: «А ты знал, как бить, от раскрытых ладоней следы не остаются», и Берту показалось, что его только что насадили на раскаленный вертел. Коринт же был мыслями где-то очень далеко. Он был отстранен и очень холоден. Но посмотрел на Берта, словно прощаясь. Сказал:

– Я правда не знаю, что будет дальше. Когда мы встретимся. Кажется, впереди нас ждут великие свершения, у меня едва ли будет свободное время.

Помолчал и неожиданно добавил:

– Прости.

Так же внезапно ушел. Берт все стоял в паре метров от входной двери.

И даже около полудня он не мог избавиться от оцепенения. Само по себе оно было в чем-то и благословением: стряхни его, и прямо тебе в лицо оскалится тоска, которая на поверку может оказаться сильней самой сильной боли. Она скрутит тебя, переломает все косточки в теле, лишит воли, придавит к подушке и не отпустит долго, очень долго. Берт и не пытался сопротивляться оцепенению; листал себе каналы, бездумно задерживался взлядом на какой-нибудь картинке, пытался определить, что она была призвана представлять – и снова листал. Затем принялся пересматривать свои статьи: чтобы, не приведи Всевышний, не допустить новых впечатлений, которые бы и сорвали защитную броню бесчувственности, чтобы не думать о странном настроении Коринта за пару минут до того, как он убрался из квартиры. И Берт как четки перебирал свои статьи, возвращался к тем заметкам, которые считал наиболее удачными, перечитывал места, нравившиеся ему, проскальзывал взглядом откровенно слабые, но тем не менее допущенные в эфир, избегал откровенно чужих вставок: редакторы постарались, не иначе.

Цензоры. В Европе, яростно настаивающей на свободе слова. Он вспоминал, как говорил со своим куратором о теме, с которой сталкивался совершенно случайно, но слишком регулярно, чтобы ее игнорировать. Берт и рад был сделать вид, что ее не существует, но там он провел три дня в санитарном лагере, и медсестра вскользь попросила его не подходить слишком близко к той и той девочке и к «тем вон там» парням. Потом, после смены она согласилась выпить кофе и разговорилась: для Берта это чуть ли не предметом гордости стало – его способность разболтать самых угрюмых, он практиковал его при каждом случае, просто чтобы отточить мастерство, а иногда и непроизвольно, не задумываясь, зачем и почему. Она рассказывала, что детей освободили из военных борделей, а некоторые мальчики считались военнопленными в самом каноничном смысле этого слова – когда базы военных баронов в неопределенной местности (правда, по паре оговорок, по именам Берт предположил, где именно дело могло происходить) захватила лигейская армия, вместе со взрослыми солдатами захватили в плен и этих, двенадцатилетних. Тоже солдат. И если со взрослыми всяко понятно было, что делать: законодательство на этот счет было однозначным, полностью африканским, разработанным с минимальным привлечением мирового опыта и, кстати, достаточно старым – история обязывала, чтоб ее, то что делать с ними, возрастом не дотягивавшими даже пятнадцатилетнего возраста, было неизвестно. Национальные-то законодательства кое-где допускали применение уголовно-процессуального права к детям, достигшим двенадцати лет; к пятнадцатилетним в отдельных случаях уже было допустимо применение полностью взрослого права, но уголовное право – это не военное. Трибуналы действовали по иным принципам, и детям в их системе место не находилось. Поэтому их передавали социальным работникам, словно у тех было достаточно времени и средств, чтобы заботиться еще и о них. В качестве переходной меры придумали отправлять детей в места, где не хватало чернорабочих, как в санитарных лагерях, например. Делали это не очень охотно, подчеркивали, что как только придумают, что делать с такими детьми дальше, это прекратится; а пока выделяли определенный бюджет и требовали, чтобы детей привлекали к работе не более четырех, в исключительных случаях шести часов в сутки и обязательно предоставляли возможность получения хотя бы базового образования и психологической помощи.

Берт немало мог бы рассказать о том и о подобных случаях. Но беседа с куратором проходила значительно за пределами рабочего времени – они просто сидели, пили кофе с коньяком, болтали о жизни, о том-сем. Берт, признавшийся, что у него подобных материалов накопилось на десятки тысяч слов, добавил, что с огромным удовольствием избавился бы от этой занозы в сознании. Мол, выплеснул бы это на головы ни о чем не подозревающих людишек, посмеялся бы злобно за кулисами, глядя на их растерянные лица, и – очень хочется надеяться – смог бы клепать незатейливые очерки, которых от него требовали в редакции.

– Ты дурак, – тихо сказала Рената Ладзари. – За это тебе снимут голову. Тебя четвертуют, и хорошо если только в Европе, здесь ты по крайней мере на обезболивание перед казнью можешь рассчитывать. Представляешь, что сделают с тобой в Африке?