Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

От счастья, эгоистичного удовлетворения, возможности видеть его рядом с собой Берт послушно терпел Коринта. Это было нелегко – но не имело значения. Тем более всегда было можно сбежать на очередную встречу, сослаться на необходимость быть где-то далеко, поработать, что угодно – и удрать из дому, оставив Коринта кипеть в бульоне из своих настроений, мыслей, чего угодно, всего, чем он отказывался делиться с Бертом, что все равно прорывалось, но случайно и оставалось неоформленным в связный текст, а посему Берт с чистой совестью мог игнорировать это. Когда он возвращался, Коринт мог быть взбешен, но иногда – напротив, спокоен, ласков, миролюбив, благодушен; и Берт наслаждался, и ему казалось, что все просто замечательно. Но даже если Коринт старательно поддерживал в себе ярость, жаждал чьей-нибудь крови – даже в этом случае Берт оказывался не в проигрыше: что-то в поведении Коринта подсказывало ему, что это не всерьез, что он если не строго прописанную роль играет, так маску примеряет. Берту в любом случае перепадали бонусы: что бы ни случалось, Коринт все сводил к сексу. Он был ласков – и это была прелюдия к нежному, в чем-то благоговейному удовлетворению друг друга; он был агрессивен – и рвал зубами, когтями свою добычу, но и ликующе рычал, если ему доставалось в ответ. При этом оба они тщательно избегали разговоров на насущные темы. На то, что делает в Европе Тесса Вёйдерс, на то, что происходит в Африке. Берт боялся убедиться, что Коринт знает слишком хорошо кое-какие факты и взаимосвязи, и Коринт боялся, наверное, того же.

При этом жизнь продолжалась. Европа усердно обсуждала армейскую реформу. Нужна ли профессиональная армия, если нужна, то в каком размере; каковы ситуации ее применения, каково допустимое оснащение. С Бертом связывался редактор, предлагал подготовить очерк в таком и таком ключе, сообщал, сколько редакция готова заплатить. Берт отнекивался, пытался сослаться на недостаточную компетентность, и через сутки с ним связывался Горрен Даг, чтобы елейным голосом поинтересоваться, с каких это пор для того, чтобы заработать энную сумму, решающим фактором становилась компетентность. «Желание, мой друг, желание и способность сплетать словеса самым неприличным образом», – печально улыбался он. «Ну так и писал бы», – огрызался Берт. Горрен неодобрительно цокал, предлагал начальную фразу – отвратительную, корявую и беспомощную, да еще противоречившую здравому смыслу и настроениям в Европе, и Берт морщился, мрачно заявлял, что это никуда не годится. Час-два, и он увлекался, втягивался, ему самому становилось любопытно, сможет ли он быть убедительным, даже если доказывает нечто, с чем несогласен. В результате – Горрен самодовольно сообщал ему некоторое время спустя, что его счет пополнился еще немного. Европа обсуждала кодификацию виртуальной реальности, балансы и ограничения, которые необходимо законодательно зафиксировать в отношении искусственного интеллекта – и эти новости занимали центральные места на всех новостных форумах. Как-то вскользь рассказывали о событиях в других странах. Поверхность суши сократилась на 0,4 % за последние десять лет; безвозвратно утрачены более двух тысяч населенных пунктов и десятки тысяч гектаров плодородных земель, и это уравновешивалось чисто академическими успехами агрокультуры на искусственных спутниках: еще немного, еще пара десятков лет и пара миллиардов инвестиций, и можно будет смело говорить о теплицах на орбите. Ученые почти доказали, что непонятные сигналы из удаленной галактике сгенерированы искусственно, и тут же сзывались съезды, симпозиумы, давались бесчисленные пресс-конференции. Это сообщение было признано новостью месяца, экономисты, социологи, политики, кто угодно, обсуждали историческое значение этого факта и, разумеется, эволюционный потенциал. Полномочные представители трех Лиг тут же собрались, чтобы выработать стратегии контакта с инопланетными цивилизациями – и защиты от них. Африканская Лига в этом совещании участия не принимала, потому что ей было не до этого. Никто не обращал на это внимания, увлеченный темой – иномирный разум, рывок к звездам, это ли не то, о чем бредили пророки, фантасты, ученые, сами политики? И даже месье Дюмушель, генеральный секретарь африканской Лиги, сказал свое веское слово: перед человечеством приоткрывается дверь в иное будущее… новые масштабы, новые горизонты… новая ответственность, бла-бла-бла. Берт смотрел его выступление, сидя дома с бутылкой пива. Коринт полировал ногти, причем Берту, опасливо косившемуся в его сторону, казалось, что он скрипит зубами. Генсек Дюмушель продолжал нудеть о великом будущем, которое открывалось перед человечеством, и Коринт швырнул пилочку в головизор.

– Ублюдок, – зашипел он. – Говнюк, кусок мышиного дерьма, проклятое насекомое, слизь…

Берт потянулся было, чтобы взять его за руку, но замер: Коринт был в странном настроении, с которым он еще ни разу не сталкивался; реакция могла быть самой непредсказуемой, и все было слишком серьезно, чтобы рисковать.

А Коринт успокоился. Так же внезапно, как и вспыхнул.

– Эй ты, преданная железяка, убери это дерьмо. Я хочу посмотреть концерт. Подбери мне что-то успокаивающее, – подняв лицо к потолку, говорил он.

Искин подчинился; он подобрал Моцарта, и Коринт обмяк на диване. Он повернул голову к Берту.

– Ты знаешь, сколько в Африке рабов? – озорно спросил он.

Берт выдавил невразумительное «э-э-э…».

– Около семнадцати миллионов. Это, мой милый, оценки экспертов. А эксперты очень не любят звучать пессимистично, потому что если они будут звучать пессимистично, их не будут приглашать на всякие программы и платить за это денежку. Так что можно смело приписывать еще один нолик. А ты знаешь, сколько из них работают на «Астерру» и ее дочек?

– Семнадцать миллионов? – попытался пошутить Берт и даже растянул рот в улыбке.

Коринт ухватил журнал – верхний из стопки, лежавшей на столике перед ним – и наотмашь ударил им Берта. Тот поднял руки, защищаясь, а Коринт заорал:

– Я полный идиот, по-твоему? Ты сидишь здесь такой чистенький, благопристойный, умный, и смеешься?!

Он отшвырнул журнал, схватил другой, ударил Берта им. Тот безуспешно попытался оправдаться, хотя бы увернуться, но это взбесило Коринта еще больше: он обвинял Берта в бесхребетности, в отсутствии какого-либо темперамента, в бабской натуре, в чем угодно, и сопровождал это ударами. Берт пятился от него, Коринт наступал, все выплевывал бранные слова, все лупил его, и Берт ударил его – открытой ладонью по лицу. Удар получился неожиданно сильным – для Берта в том числе, Коринт покачнулся, сделал шаг, чтобы удержать равновесие, ухватился за щеку. Замер, пристально посмотрел на Берта, выпрямился и тряхнул головой. Развернулся и пошел в спальню. Берт поднял руку – словно чтобы остановить его. Застыл. Он не понимал, что запустило такую странную реакцию – от чего сорвался Коринт. Он не понимал, зол ли он сам. И он совершенно не представлял, что делать дальше.

Прошло минут десять; Берт продолжал стоять у стены и глядеть на ладонь, которой ударил Коринта. Перевести глаза куда-то еще он не осмеливался. Вслушаться в квартиру, чтобы различить шумы, соответствовавшие бытовым подробностям, вроде: вот Коринт захлопнул чемодан, кажется, ушиб большой палец на ноге, слишком резко переместившись, вот налил себе воды и резко поставил стакан на стол, вот зло рванул дверцу шкафа и прошипел что-то неприятное, когда она задержалась, не закрылась так быстро как он хотел – ничего этого Берт не хотел слышать, будучи уверенным, что после этого не будет ничего. Коринт просто сбежит вниз, любезно улыбнется консьержке, развлекая себя в ожидании такси, та не удержится и пофлиртует с ним, и его отпуск закончится. Для Берта – навсегда. Он и привалился спиной к стене, наконец осмелился опустить руку, но закрыл глаза, словно рассчитывая, что это поможет. Вздохнул, перевел дыхание. Но слышно не было ничего. То ли Коринт мстил ему, собираясь беззвучно, то ли прятался в засаде, чтобы застать его врасплох, чтобы атака оказалась максимально успешной. Только время шло, стоять у стены бесконечно долго было просто глупо, нужно было чем-то заняться, что-то предпринять. Кажется, на комм пришло несколько вызовов. Кажется, садилось солнце, кажется, жизни было плевать на глупые поступки, совершаемые людьми в порыве неожиданных эмоций – она упрямо не останавливалась.