Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

мне стало с ним скучно, а скука — верный признак смерти

любви. Я только что прочла у тебя слова одного шведско-

го критика о том, что в бергмановском “Лете с Моникой”

никто не умирает, кроме любви. Наша любовь с ним

умирала, он это знал, бесился и неистовствовал. То есть

бесился и неистовствовал он все пять лет, я всегда боялась

и за него, и за себя. Боялась, что он что-то сделает с собой

(он угрожал многократно) или со мной (был куплен

56

и продемонстрирован настоящий пистолет). Но стоило

мне влюбиться в тебя, как страх рассеялся. Раньше мне

казалось, что я в клетке, что вырваться мне не удастся.

За те годы, что мы были вместе, Маркович душил меня, таскал за волосы, в буквальном смысле бился головой

о стену, царапал в кровь лицо. И вдруг оказалось, что это

всё химера, фикция. Клетка не заперта, угрозы эфемерны.

Надо просто открыть дверь и выйти. Никто не покончит

с собой, никто не сможет меня задержать. Я знаю, куда

и к кому я иду.

Ты меня к Марковичу всегда сильно ревновал. Рев-

ность к прошлому — едва ли не самая острая, теперь

я это знаю. Ревнуешь не к мимолетному сегодняшнему

вниманию и даже не к постели. Ревнуешь к тем чув-

ствам, которые когда-то были отданы другому.

— Не смей сравнивать меня с ним! — говорил ты.

Разве я сравнивала? Не помню. Я его уже совсем не

любила, но не смогла (или не захотела) тебе это объяс-

нить. Когда ты увидел меня с ним на фотографиях, ты

весь передернулся:

— У тебя с ним тут такое счастливое лицо.

Недавно Сережа увидел наши с тобой фотографии:

— У тебя с ним тут такие счастливые глаза.

Ну вот. А Леша говорит, что у меня счастливая

улыбка, если рядом Сережа.

В тот единственный раз, когда вы встретились

с Марковичем, вы друг другу понравились. Ты сказал, едва ворочая пьяным языком:

— Он настоящий мужик, да?

А Маркович — про тебя:

— Он — живой.

В его устах это был главный комплимент.

Наше с тобой любовное безумие продолжалось всё

лето. Однажды мы пришли вместе на день рождения

одной студентки-театроведки, поразив ее воображение

нашим странным союзом. Я с восторгом читала тогда

“Манифест сюрреализма” Бретона, мы с тобой немедлен-

но решили трактовать его в духе бытового беспредела, и на этом дне рождения я бессовестно объела с магазин-

ного торта весь арахис, размокший в масляном креме.

Пощечина буржуазному вкусу, авангардистская выходка!

Именинница растерянно смотрела на лысый торт, ты

испуганно смотрел на меня и быстро начал петь

с какой-то блондинкой, которая играла на пианино

и бесстыдно с тобой кокетничала. Я немедленно отстра-

нилась. Как это у меня получалось быть такой спокой-

ной и не ревновать тебя? Сейчас бы, конечно, не смогла.

Вскоре я равнодушно и незаметно уехала домой.

На следующее утро ты позвонил в дверь моей

квартиры на улице Замшина и бросился в мои объятия

с комическим стоном:

— Недоё-ё-ё...!

Я расхохоталась и обняла тебя. Ты начал целовать

меня прямо в прихожей. Ты не просил прощения, ничего не объяснял, а я ни о чем не спрашивала

и совсем не сердилась.

Это был последний раз, когда мы откуда-то ухо-

дили врозь.

16.

58

21 апреля 2013

Привет-привет, мой Иванчик! Начало нашей любви

было похоже на хеппенинг — вполне в духе твоих ран-

них студийных экспериментов (ты поставил эпатаж-

ный спектакль “Революция”). Однажды я приехала

к тебе в квартиру на Наличной. Ты не ждал меня, писал картины, был перемазан маслом, просиял, как

ребенок, увидев меня в дверях. Мы занимались любовью, едко пахло краской. Потом переодели меня в серый

костюм твоего отца (брюки были мне коротки), при-

клеили усы, спрятали волосы под кепку, подложили

живот, чтобы замаскировать грудь, и отправились

гулять. Зашли в магазин, купили в киоске сигареты

(я старалась говорить басом), выпили кофе в кафе

у залива, целовались взасос. Окружающие с ужасом на

нас оглядывались, а мы хохотали как ненормальные.

Тебе нравились гендерные игры, ты подписывал свои

ранние статьи именем Ольги Лепестковой и фотогра-

фировался в женском образе в светлом кудрявом пари-

ке — еще до Владика Мамышева-Монро. Выглядело

очень убедительно — привет Боуи! Когда мы верну-

лись домой, ты, вытаскивая тряпки из-под мешковатого

пиджака, шептал мне на ухо:

— У вас ус отклеился.

Тем же летом ты снимал меня на старомодную

ручную камеру:

— Это будет архетипическое кино под названием

“Девчонка с причала”. Половина фильмов сделана про

девчонку с причала, знаешь?

Ты спрягал “с причала” как глагол и хохотал:

— Девчонка спричала, мальчишка спричал, мы

с тобой спричали.

59

Ты заставлял меня идти вдоль залива, бежал передо

мной с камерой и кричал, что я со своим печальным

лицом и длинной юбкой, развевающейся на ветру, похо-

жа на женщину французского лейтенанта. В те минуты

я чувствовала себя совершенно счастливой. Ты как будто

занимался со мной любовью — при помощи этой

примитивной камеры. Камера не отделяла нас друг

от друга, как в вышедшем тогда вуайерском фильме “Секс, ложь и видео” или как у героя Жан-Пьера Лео в “Послед-

нем танго в Париже”. Камера нас сближала, связывала, превращала в одно целое. Делала наш союз не только

любовным, но и творческим. Тогда я не отдавала себе

в этом отчет. Просто чувствовала, что то, что происходит

между нами, острее и, может быть, даже важнее, чем секс.

Ты часто повторял фразу Годара, что кино показыва-

ет только любовные истории. За несколько месяцев до

смерти на лекции во ВГИКе ты сказал: “«На последнем

дыхании» — один из самых концептуальных фильмов

ХХ века, потому что он показывает, что можно всё.

В кино можно всё. У Годара есть совершенно замечатель-

ная формула: «В кино можно всё, главное — любовь».

Если вы любите что-то или кого-то, значит, можно сни-

мать о чем угодно, это всё равно никуда не спрячешь”.

И ты, обычно такой строгий к словам, трижды

повторил: “Можно всё, можно всё, можно всё”.

Этот черно-белый фильм, “Девчонку с причала”, ты смонтировал и озвучил. Добавил туда кадры, где я, юная и веселая, что-то ем на твоей кухне, привычно

придерживая длинные волосы, чтобы они не попали

в тарелку. Где сейчас этот маленький фильм — не пред-

ставляю. Может, валяется где-то на осыпавшейся видео-

кассете. “Девчонка с причала” была самым щемящим на

свете объяснением в любви. А я с тех пор так и осталась

для тебя девчонкой.

— А где моя девчонка? — спрашивал ты, когда

искал меня. — Кто-нибудь видел мою девчонку?

Знал ли ты, что первый фильм, в котором на экране

появился Джеймс Дин, назывался “Кто-нибудь видел

мою девчонку?” ( Has anybody seen my gal)? Едва ли знал, хотя фильм и снял любимец французской новой волны

Дуглас Сёрк, хорошо тебе известный. Но ты каким-то

шестым чувством угадывал скрытые сплетения твоих

синефантомов. Я только недавно посмотрела эту картину, у Дина там одна реплика, его имени даже в титрах нет, но не запомнить этого капризного и надломленного

мальчика невозможно, хотя он там всего лишь просит

какое-то особенное мороженое — и я его тоже часто

просила! Девчонка из названия, впрочем, не имеет

к Дину отношения. Девчонка — из прелестной песни

двадцатых годов, под которую там весело отплясывают: Could she love, could she woo,

Could she love, could she coo,

Has anybody seen my gal?

Причал мы постепенно забыли. Говорят, что

за несколько секунд до смерти ты произнес: