Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

грудь казалась какой-то совсем порнографической —

и одновременно почти произведением искусства. Я опу-

стила глаза и посмотрела на нее как будто твоим

взглядом. И, кажется, впервые ощутила, что грудь

у меня и в самом деле красивая. У меня коленки дрожа-

ли и внизу живота всё сжималось до острой боли —

я не помню более эротического момента в моей жизни.

Ты аккуратно и сосредоточенно накрыл ладонями обе

груди и произнес, почти как заклинание:

— Это всё слишком для меня, слишком.

Едва прикасаясь губами, ты поцеловал меня в каж-

дую грудь несколько раз — тебе почти не пришлось

наклоняться. Я стояла неподвижно. Не помню даже, подняла ли я руки, чтобы тебя обнять. По-моему, нет.

Спросила:

— Что — слишком?

— Ты — слишком. Слишком красивая. Эта грудь.

Эта кожа. Эти глаза. Эти волосы. Неужели это всё для

меня?

И еще ты спросил:

— У тебя ведь есть кто-то, кому это принадле-

жит, да?

Секса у нас с тобой в тот день не было, да

и не могло быть, потому что — ты был прав —

я по-прежнему принадлежала бородатому философу, которого все называли Марковичем. Он, кстати, приехал в тот день и по-хозяйски увел меня, всё еще

дрожащую изнутри от твоих касаний. Эти бережные

прикосновения ко мне, как к драгоценному объекту, как к кукле наследника Тутти, я никогда не забуду.

Больше никто меня так не трогал.

И даже ты больше никогда так не трогал.

10.

5

39

апреля 2013

Иванчик, я, кажется, влюбилась. Чувствую себя как

будто пьяной — из-за совсем юного парня. Написала

“юный” и улыбнулась. Ничего себе юный — тридцать

три года, больше, чем было тебе на момент нашего

романа. Он на тринадцать лет младше меня, поэтому

я и воспринимаю его как мальчика.

Ты сейчас сказал бы:

— Иванчик, ну ты совсем пошел вразнос!

Я знаю, знаю. Знаю я, что бы ты сказал. Что все

скажут. Гормональное. Материнское. Что там еще... Ну да, конечно. Так и вижу, как выстроились в ряд увядающие

истерички с проблемами в нижнем отсеке, как выразилась

бы Рената Литвинова. Со сниженными эстрогенами

и со своими игрушечными мальчиками. Но мой мальчик

бы тебе понравился. Ты любил тех, в ком чувствовал

чистоту, уязвимость, застенчивость, робость. Ты любил

красивых людей, а он красивый. Хотя, может быть, я просто смотрю на него сквозь любовные линзы.

“Они дали фильму нечто большее, чем жизнь.

Они дали ему стиль”, — так ты писал про ослепительно

красивых героев “Человека-амфибии”.

За стиль ты многое готов был простить. И я тоже.

Все-таки я у тебя училась.

Мой юноша чем-то напоминает мне тебя, хотя ты

был маленьким, легким и грациозным — в Америке

тебя иногда принимали за Барышникова. А он —

высоченный, под два метра, слегка неловкий, непово-

ротливый, с сорок пятым размером ноги. Но в его

тонко вырезанных чертах и размыто-светлых глазах есть

что-то твое. Какая-то тоска, легкая безуминка.

Во взгляде нет твоей грустной мудрости, но есть

40

отчаяние, как у Дворжецкого в роли Хлудова. И его

тоже зовут Сережа. (Ну прямо Анна Каренина

в бреду: “...какая странная, ужасная судьба, что оба

Алексея, не правда ли?”)

Снова Сережа. Никогда не любила это имя.

Сережа — программист, совсем не интеллектуал.

Слегка аутичный, как многие компьютерщики. Как

я могла влюбиться в человека, который спрашивает:

“А кто такой Джойс?” или “Что написал Флобер?”

Не слышал про “Доктора Калигари”, не отличает

Фассбиндера от Фассбендера. Без иронии произносит

слово “творчество”, желает на ночь счастливых снов

и пишет романтические эсэмэски про снежинки, пляшущие в лунном свете. Он тоже страстно любит

кино. Но часто смотрит какие-то комедийные амери-

канские и британские сериалы, которые меня ничуть

не увлекают.

Мне всегда казалось, что самое сексуальное в муж-

чине — ум. А тут... Нет, не то, что можно было бы

подумать. Я влюбилась во что-то другое, хотя его систем-

ные мозги устроены занятно, совсем не так, как у меня

(у нас с тобой). Мне трудно произносить слово “душа”

без кавычек, но тут что-то явно без кавычек.

Ты наверняка спросил бы:

— Господи, где ты такого отыскала-то?

Почти служебный роман. Он родился в Москве, но вырос и жил в Южной Африке, у черта на кулич-

ках, потом вернулся в Россию, работал у нас в изда-

тельском доме. Я его замечала краем глаза, но не

краем сердца — симпатичный, высокий, с чуть раско-

сыми глазами и всегда застенчивой улыбкой. А зимой, когда я уже готовилась к отъезду в Париж, Сережа

пришел ко мне домой, чтобы сказать, что он возвра-

41

щается в свою Африку — ну не получается суще-

ствовать в Москве. Солнца не хватает, счастья

не хватает, ничего не хватает. Держал в руках пакет

с прустовскими мадленками из ближайшей пекарни

(он, скорей всего, не знал, что они называются мад-

ленки, и тем более не знал, при чем тут Пруст). Я уже

не жила с Лешей и находилась в состоянии транзи-

та — впереди новая работа, новая страна, новая сво-

бода. Так почему бы нет? Я вот-вот уеду, он вот-вот

уедет, мы больше никогда не увидимся, что я теряю?

Он такой красивый.

Я слышу твой голос:

— Ладно, колись, самое страшное уже было?

О, эти наши словечки! Самое страшное — это

секс. “Самое страшное было?” Так девчонки-

старшеклассницы шепотом спрашивали друг дружку.

А самое главное — это любовь. В школе самое страшное

считалось возможным только после того, как Он сказал

самое главное.

Самое страшное было, да. Мы оба очень много

выпили, иначе бы, наверное, не решились. Слишком

много преград — возрастных, интеллектуальных, эмоциональных, социальных. Мы сидели в моей

московской гостиной и говорили уже часа четыре.

Наконец он взял меня за руку — с каким-то трагиче-

ским выдохом, почти обреченно. Я притянула его

голову к себе и поцеловала в губы. Он сказал:

— Я это хотел сделать с того момента, как впервые

увидел тебя много лет назад на площадке у лифта.

Он весь дрожал — больше от страха, чем от

желания.

Знаю, что я сентиментальная дура, но меня это

тронуло. Я ответила:

42

— Ты такой красивый.

А он — вместо того чтобы вернуть мне комплимент:

— И что мне с этой красоты?

И через минуту:

— Отведи меня к себе.

Ты сейчас закричал бы:

— Осторожно — пошлость!

Да. Но именно так я чувствую приближение

новой любви. Исчезает ирония, пафос больше не

страшит и самые глупые слова кажутся глубокими

и осмысленными. Меняется оптика. Всё проходит

через преображающие волшебные фильтры. В твоем

мире мне было легко — всё, что ты говорил и делал, было талантливо и заряжено интеллектуальной энер-

гией. Твой талант не требовал ни доказательств, ни

понимания, он ощущался кожей. Но его мир! Его мир

надо принять на веру. Принять безусловно, закрыв

глаза на все несообразности, странности, вульгарности.

Может, это и есть настоящая любовь? О которой ты

жестко сказал мне однажды:

— Мне не нужна твоя правда, мне нужна твоя вера!

После того как случилось самое страшное, я ска-

зала Сереже:

— Обещай, что ты не будешь в меня влюбляться, ладно? Ничего хорошего для тебя из этого не выйдет.

— А что, если ты влюбишься в меня? — спросил

он в ответ.

Я подумала: “Господи, какой глупый мальчик!

Я — в него! Просто смешно”. Но уже догадывалась, что не так уж это и смешно.

Почему мне кажется, что ты бы меня понял?

Когда я с ним, я всё время думаю о тебе. Но без боли

и без муки, с какой-то новой радостью, как будто