Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

я стала к тебе ближе.

И я ему рассказала о тебе — в первую же ночь.

11.

44

10 апреля 2013

Почему мы с тобой никогда не вспоминали нашу

первую ночь? Наш первый секс? Наше пьяное безумие, отчаянную ролевую игру?

Дело было летом. С датами у меня плохо, но, наверное, это был девяностый год? Вокруг нас бушева-

ла историческая буря, но почти всё стерлось из памяти.

Телевизор я смотрела мало, газет не читала, радио не

слушала, интернета ни у кого не было. Я жила в мире

влюбленностей, доморощенной и книжной филосо-

фии, разговоров с подругами о самом страшном

и самом главном, книг и толстых журналов, учебы, фильмов, театра. За нашими спинами трещала по швам

большая советская история, но я, увлеченная тем, как

менялась моя маленькая жизнь, этим не интересова-

лась. Всё происходящее в стране воспринималось как

яркий, но далекий фон. Хотя, возможно, безумие, которое творилось с тобой и со мной, было отголо-

ском этой прорвавшей плотину свободы.

В тот день мы оказались вместе — в компании

с двумя британскими очкастыми историками кино, которых мы таскали по Питеру. С нами был юный

московский журналист, чье имя выскользнуло из памя-

ти, была твоя жена Катя и Костя Мурзенко, неотступно

следовавший за тобой длинной носатой тенью. Где мы

пили, куда и как перемещались — не помню. Помню, что мы решили разыграть московского юношу, притво-

рившись, что не Катя, а я — твоя жена. Катя, кажется, выдавала себя за иностранку, у нее всегда был отличный

английский. Уже совершенно пьяные, мы оказались

в чьей-то большой квартире на Пионерской, где

я стала танцевать неистовый эротический танец в духе

45

Жозефины Бейкер, о которой тогда и слыхом

не слыхала. Москвич хватал меня за руки и всё повто-

рял, что я не должна так танцевать, что тебе, моему

мужу, это больно и что нельзя заставлять тебя страдать.

Сам он, одуревший от этой дикой пляски и от количе-

ства выпитого, уверял, что я самая порочная и самая

сексуальная женщина на свете. Удивительным образом

я, вся слепленная из комплексов, такой себя и чувство-

вала — и ничего не боялась. В какой-то момент ты

утащил меня в спальню — помню, что кровать была

отгорожена шкафом, но не помню, куда делась Катя, —

и начал целовать и раздевать, совсем не так бережно, как в первый раз. Ты повторял:

— Ты ведь моя жена?

И я отвечала:

— Да, да, совсем твоя.

Ты не любил болтать в постели, но в ту ночь гово-

рил много — и что-то застряло в моей памяти болез-

ненными занозами. Тогда я узнала, что тебя заводят

черные чулки и вообще красивое сексуальное белье.

Как важны для тебя женские ноги и коленки — ты

много сказал про мои ноги и мои узкие коленки, а я ведь совсем не считала их красивыми, совсем. Как

для тебя важно, чтобы женщина в постели была не

просто возлюбленной, но и эротическим объектом,

персонажем твоих ярких и почти болезненных фанта-

зий. Блядские чулки помогали отстранить женщину, превратить ее в фетиш. Нежность и глубина чувств

тебе мешали, нужна была доля анонимности. Любо-

пытно, что в нашу первую ночь мой новый Сережа

воспринял чулки как странную помеху. Одежда ему

мешает, ему необходимы соприкосновение тел, обна-

женность, взгляд глаза в глаза. После первого раза

46

чулки я с ним больше не надевала, приняв условия

игры. Вернее, поняв, что игра тут неуместна. Однажды

я спросила Сережу о его подростковых эротических

фантазиях, и неожиданно он сказал, что мечтал

заняться любовью на свежевспаханной земле. На све-

жевспаханной земле! Он и вправду — с другого конца

света. Антипод. Ну а нас с тобой возбуждали чулки, зеркала и шпильки. Какая уж там земля.

Ты был гибким, у тебя было тонкое, пропорцио-

нальное и сильное тело без капли лишнего жира.

В сексе был резок, молчалив и неутомим. Но редко

бывал нежен, редко бережен, не делал серьезных попы-

ток понять мое сложное психофизическое устройство.

Если, увлеченный яростной игрой, ты говорил

в постели, то это был скорее dirty talk.

В ту ночь мы рвали мою одежду, мое белье, кол-

готки — в этом не было наслаждения, а было какое-

то почти трагическое отчаяние, попытка куда-то

прорваться, до чего-то достучаться. Попытка бес-

плодная — я бездарно изображала оргазм, боясь

задеть твои чувства или показаться неполноценной.

Я не понимала тогда, что оргазм — это протяженные

во времени судороги, мне казалось, что это мгновен-

ное падение в пропасть. До двадцати пяти лет

я ни разу его не испытала — тело и голова не умели

существовать в унисон. Но ты, по-моему, ни о чем

не догадывался.

Я не помню, как наступило утро, не помню, как

мы в тот день расстались. Не помню, когда и где уви-

делись в следующий раз, кто кому позвонил. Я не

любила вспоминать этот день, проведенный в чужой

преждевременной роли — твоей жены. Мальчик-

журналист, который уговаривал меня не рвать тебе

сердце своими разнузданными плясками, примерно

через год снова мимолетно появился в нашей жизни —

в той жизни, где я была уже твоей настоящей женой.

Он так и не понял, что мы прошли через роман, развод, брак. Для него мы по-прежнему были слегка сумасшед-

шей питерской парой.

Странной семьей Добротворских.

12.

48

13 апреля 2013

Иванчик, мне всегда так нравилась твоя фамилия.

Свою — короткую и уродливую — я ненавидела.

С детства стеснялась ее, с ужасом ждала вопроса: “Ваша

фамилия?” Научилась произносить в одно слово:

“Закс-не-через-г-а-через-к”. Неловко шутила: “Закс.

Не Загс, а Закс. Запись актов какого состояния?”

Я обожала фамилии, заканчивающиеся на “-ая”.

Однажды в Крыму, познакомившись с какими-то юно-

шами, назвалась Кариной Заславской. От одного из

них мне долго приходили письма, и отец спрашивал

меня, почему на конверте другая фамилия. Он, конечно, всё прекрасно понял — и ему наверняка было неприят-

но. Мне тоже было неприятно и стыдно, но еще более

стыдно было быть Кариной Закс. Для отца, которому

его еврейство переломало судьбу, в этом был элемент

предательства, трусости, вранья, отказа от корней. Но

мой стыд никак не был связан с антисемитизмом, кото-

рого я почти не ощущала. Фамилия встраивалась в ряд

моих недостатков. И фигура у меня мальчишеская

(старшая сестра называла меня бревном), и ноги слиш-

ком худые (“ножки-палочки”, — смеялся мой школь-

ный приятель), и сутулюсь (я рано вытянулась

и пыталась казаться не выше одноклассников),

и руки изуродованы кислотой (мама-химик не слиш-

ком удачно прижгла мне бородавки), и в переднем зубе

заметна пломба (ее небрежно поставили в пионерском

лагере), и на джинсах сзади вшит клин (стали малы, а купить новые было нереально). И в довершение всего

эта ужасная фамилия — Закс. К нам в школу однажды

приезжали бывшие узники нацистского концлагеря

Заксенхаузен. Вот и я себя ощущала узником этого

Заксенхаузена, моей гадкой фамилии.

Я жадно стала Добротворской, с радостью отбросив

свою девичью фамилию. Через несколько лет, выйдя

замуж за Лешу Тарханова, я осталась Добротворской.

Я по-прежнему любила свою (твою) фамилию и воспри-

нимала ее как дар.

Забавно, что сейчас, живя в Париже, я тоскую по

своей короткой и ясной для западного уха девичьей

фамилии. Французы — как и любые западные люди —

не в состоянии выговорить твою. Др-бр-вр-тр... Я уже

привыкла останавливать их дежурной репликой: “Don’t even try” . Куда легче было бы зваться здесь Karina Zaks.