А. Блок. Его предшественники и современники

что блоковские формулы «печальный, нищий, жесткий»; им противостоит

«дионисийская стихийность» игнорирующих трагизм реальной жизни

«синтетических» концепций.

Особый поворот у Анненского — тема моральной ответственности

человека за горечь и несовершенство современной жизни, моральной

ответственности, практически недоступной всем поэтам «синтеза» и полностью

определяющей поведение тех людей, которые видят действительность такой,

какова она есть, и не могут ее видеть иначе именно в силу этой

ответственности:

Ты весь — огонь. И за костром ты чист

Испепелишь, но не оставишь пятен,

И бог ты там, где я лишь моралист,

Ненужный гость, неловок и невнятен.

У Анненского все это сопоставление в большей мере, чем у Блока, относится к

области литературы, поэзии; во многом оно оказывается и раздумьем о

собственной судьбе поэта, не доходящего до современников, не понимаемого

ими как раз по этой причине — перегруженности традициями не только

прежней литературы, но и в особенности традициями более широкого

человеческого плана, навыками гражданственно-морального, ответственного

отношения к жизни и ее коллизиям, к человеку, к искусству, к способам

художественной изобразительности. Строфа, где фигурирует скорбная

Андромаха в виде музы самого поэта, продолжена так:

На голове ее эшафодаж,

И тот прикрыт кокетливо платочком,

Зато нигде мой строгий карандаш

Не уступал своих созвучий точкам

Более простую, традиционную, строгую изобразительность, отсутствие

образной затрудненности, недоговоренности определяет все та же связанность

нравственно-гражданскими навыками, противостояние «царственному»

своеволию, моральной безответственности поэтов новейшего времени. Сама

литературная судьба большого поэта, более чем скромный успех его

произведений, негромкость отзвуков на его лирический голос объясняются в

стихотворении особенностями не литературной, но общественно-человеческой

позиции автора.

У Анненского, действительно, странная судьба в искусстве. Так, в

позднейших мемуарах Андрея Белого об Анненском рассказывается как о

смешном старомодном пожилом человеке, непостижимо почему вдруг в

900-е годы затолкавшемся по редакциям со своими стихами; примерно так же

воспринимался он и рядовой буржуазной журналистикой и академическими

филологами, в кругу которых у него было солидное имя. А между тем в

литературной перспективе оказалось, что едва ли кого из шумных молодых

поэтов той поры можно поставить вровень с этим неожиданно и без всяких

внешних эффектов всплывшим лириком; и по человеческой подлинности его

поэтического голоса, и по глубине содержания, и по качествам стиха едва ли с

кем-либо из современников, кроме Блока, его можно сопоставлять. Но и Блок

осознал подлинные масштабы Анненского, да и просто степень близости

поэтических устремлений своего старшего современника к своим собственным

исканиям далеко не сразу. На первый сборник Анненского откликнулись

рецензиями Блок и Брюсов; прав многое сделавший для прояснения творчества

Анненского современный исследователь А. В. Федоров, когда он говорит: «В

обоих отзывах чувствуется тон некоторого снисхождения»117. Только уже в

письме к Анненскому от 12 марта 1906 г., после рецензии, соединив в одно

117 Федоров А. Поэтическое творчество Иннокентия Анненского — В кн.:

Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 15.

сведения о разных сторонах деятельности поэта, Блок признается: «“Это”

навсегда в памяти. Часть души осталась в этом» (VIII, 152). Но и такое

признание еще далеко от поражающей своей точностью формулировки из

письма к В. И. Кривичу (сыну Анненского) от 13 апреля 1910 г. по поводу

второй, уже посмертной книги «Кипарисовый ларец»: «Невероятная близость

переживаний, объясняющая мне многое о самом себе» (VIII, 309).

Однако, несмотря на «тон некоторого снисхождения», уже в рецензии на

«Тихие песни» с обычной для Блока точностью обозначена та именно сторона

«невероятной близости», которая особенно наглядна и, может быть, особенно

существенна: «Новизна впечатления вот в чем: чувствуется человеческая душа,

убитая непосильной тоской, дикая, одинокая и скрытная» (V, 620). Блок говорит

здесь о трагически разорванном сознании современного человека; анализ таких

душевных состояний особенно важен для величайшего блоковского создания —

третьего тома лирики, но переход к этим темам намечают, конечно, те стихи

«болотной», городской и любовной лирики второго тома, о которых шла речь

выше.

В сознание наиболее чуткой части своих читателей-современников

большой русский поэт Иннокентий Анненский вошел именно в качестве

тонкого, своеобразного, ни на кого прямо и непосредственно не похожего

аналитика «сумеречных» состояний современной души. В какой степени

Анненский этим исчерпывается — это уже совсем другое дело, и именно в этом

и следует, очевидно, разобраться современному читателю, поскольку

лирическое наследие Анненского принадлежит к тем явлениям искусства

недавнего прошлого, к которым во многом сохраняется живое отношение,

непосредственность поэтического восприятия. С другой стороны, следует,

очевидно, верно понимать и те специфические «сумеречные» темы, и в

особенности — подход поэта к тем явлениям душевной ущербности, мастером

в анализе которых признавался современниками Анненский. Особенно резкое и

законченное выражение трактовка Анненского как поэта кошмаров бессонниц, с

болезненной остротой воспринимаемого страха смерти нашла в статье

В. Ф. Ходасевича118. К сожалению, советское литературоведение сделало

относительно мало для прояснения подлинного лица замечательного русского

поэта; кроме работ А. В. Федорова, можно упомянуть в этом плане, пожалуй,

118 См.: Ходасевич Вл. Об Анненском. — В кн.: «Феникс», кн. 1. Из

серьезной критики современников следует отметить еще рецензию В. Брюсова

на «Кипарисовый ларец». Брюсов сосредоточивает свое внимание на способах

изобразительности Анненского, односторонне толкуя ее как

«импрессионистическую», вместе с тем Брюсов подчеркивает, что поэзия

Анненского «… поразительно искренна» (Далекие и близкие. М., 1912, с. 160).

Вяч. Иванов считает метод Анненского «символизмом ассоциативным», т. е.

также сводит его к импрессионизму; вместе с тем Иванову слышится в поэзии

Анненского «нота жалости», истолковываемая критиком как христианское

начало (О поэзии Инн. Анненского. — В кн.: Борозды и межи, с. 291, 295).

только статью Е. Р. Малкиной119. Бессмысленно было бы отрицать тот факт, что

Анненский-лирик часто изображает болезненные состояния человеческой души

(хотя следует при этом заметить, что у Ходасевича, скажем, сама

соответствующая «подборка материала» носит односторонний характер и

диктуется во многом потребностями собственной лирической системы). Суть

дела, однако, в том, что в любом случае, о каком бы художнике ни шла речь,

нельзя отдельный единичный мотив рассматривать вне смыслового,

содержательного единства композиции произведения и, далее, вне идейного

единства художественной системы, какой бы противоречивой эта система ни

была. (Или даже так: чем более противоречива эта система, тем меньше

оснований судить о ней в целом по единичному мотиву.) Говоря иначе, если

художник изображает болезнь, то из этого еще вовсе не следует, что он хочет

такой болезнью заразить читателя. Идейные цели при подобном изображении

могут быть совсем иными.

Анненский изображает отнюдь не только болезни человеческого сознания в

современном мире. По-своему он хочет понять и лирически воспроизвести