А. Блок. Его предшественники и современники

отношений, какая-то все опутавшая цепь не поддающихся распутыванию и раз

навсегда заведенных мелочных обстоятельств:

«Ну, прощай, до зимы,

Только не той, и не другой…

И не еще — после другой

Я ж, дорогой,

Ведь не свободная…»

— Знаю, что ты — в застенке… —

После она

Плакала тихо у стенки,

И стала бумажно-бледна…

В эту картину расставания, насыщенную множеством бытовых подробностей,

позволяющих узнать эпоху, социальную среду, тип людей, врезаются по-

особому, не стиховно, а как-то «прозаически», «романно» схваченные острые

психологические детали, вроде того, что «он» вдруг в этом смятении

улавливает, как на минуту меняет горе и делает другим, иначе выглядящим,

лицо, настолько знакомое, что как будто уже ничего нового в нем увидеть

невозможно:

Господи, я и не знал, до чего

Она некрасива…

Очевидно, не так сложно узнать во всем этом время, социальный круг,

действующих лиц и во многом — манеру авторской передачи, по-своему и,

вероятно, вполне сознательно перенесенные из «маленького романа» о людях

конца прошлого века — из «Дамы с собачкой». Поэтам-восьмидесятникам их

опыты использования достижений прозы в стихе чаще всего не удавались. Здесь

подобный опыт удался — и следует понять, почему удался.

Естественно, что такая возможность связана с общими качествами

художественного мировоззрения Анненского, с идейными, в широком смысле

слова, устремлениями поэта. В непосредственно художественном плане она

ведет к особенностям лирического «я», от лица которого говорит поэт. И тут

надо прежде всего отметить одну отнюдь не чисто личную и необыкновенно

важную особенность этого «я», резко отличающую его от лирического субъекта

декадентов и символистов всех толков — современников поэта. Дело в том, что

в самой структуре этого лирического субъекта всегда присутствует

нравственное начало. Если вспомнить старый в русской поэзии спор —

запальчивую, резкую полемику Фета со своими современниками (наиболее

резко этот спор выразился в столкновении Фета с революционными

демократами) о возможности нравственного элемента в лирике, — то тут любой

непредубежденный читатель, знающий изнутри лирику Анненского, скажет, что

Анненский отнюдь не на стороне Фета. Притом у Анненского это вопрос совсем

не тех или иных теоретических взглядов на стих, но вопрос структуры стиха,

его неотъемлемых свойств, — у Анненского без нравственного начала в стихе

рассыплется сам стих. Если изъять из лирического субъекта Анненского

«совесть», «память о другом человеке» — моральную ответственность человека

за человека, — то не будет и стиха Анненского: это не отдельная от всего

другого в стихе «тема», но нечто относящееся к основным качествам той души,

сквозь все приятия и переживания которой вообще существует стих

Анненского. Поэтому это вопрос не «надбавки» к стиху, но самой его структуры

или даже его «материи», самой его сути:

Весь я там в невозможном ответе,

Где миражные буквы маячут

Я люблю, когда в доме есть дети

И когда по ночам они плачут.

(«Тоска припоминания», цикл «Трилистник тоски»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Чисто личное, по-видимому, воспоминание о винах и причиненных кому-то

болях влечет за собой рассказ не только о неотвязности таких памятей, но и о

необходимости их для постоянного чувства человеческой ответственности за

чужую беду, щедро растущую в недобром мире. Этическое начало всегда

присутствует в стихе Анненского — какое бы сложное или даже болезненное

явление из жизни современной души в том или ином случае ни

анализировалось; и даже когда речь идет о природной «гармонии», о

«стихийной» слитности всего воедино в бездумной жизни природного

целого — и тогда чуткое человеческое сознание, в котором всегда будет некий

нравственный элемент, увидит в «стихийном» потоке нечто такое, о чем

следует, по Анненскому, помнить:

А где-то там мятутся средь огня

Такие ж я без счета и названья,

И чье-то молодое за меня

Кончается в тоске существованье.

(«Гармония», раздел «Разметанные листы»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Конечно, в такой остроте всепронизывающего нравственного чувства есть

болезненный оттенок; но болезненна, по Анненскому, форма выражения многих

важнейших начал человеческого существования в современном мире.

Такое постоянное присутствие нравственного элемента в лирическом мире

Анненского может объясняться непосредственно биографически: в 900-е годы,

когда развертывался поэтический талант Анненского, он был пожилым

человеком, пришедшим из другой эпохи, из времени, когда были актуальными

народнические традиции и народовольческая практика; поэт был младшим

братом известного деятеля позднего народничества Н. Ф. Анненского120 и

воспитывался в его семье. Имея известное значение в личном развитии

Анненского, эти обстоятельства все-таки мало что могут объяснить в характере

его поэзии, т. е. его общественной деятельности. Суть дела тут, как и всегда в

таких случаях, в движении самой истории, в самоопределении поэта в

конкретных условиях общественной борьбы и, наконец, в этапе исторического

развития, с его большей или меньшей проявленностью основных коллизий.

Решающее значение имеет поворотный в истории страны общественный кризис

(революция 1905 г.), открывающий новый этап ее развития. Наивно думать, что

столь важные исторические повороты не отображаются в сознании лирика, в

силу природы специфического, «субъективного» жанра, в котором он работает.

Напротив, лирика как жанр особенно чутко (в своих, конечно, формах)

реагирует на такие повороты, в ней (если она заслуживает этого названия и не

сводится к стиходельству) они отображаются наиболее остро. Не случаен,

конечно, тот факт, что Анненскому удалось по-своему решить некоторые общие

вопросы развития русской лирики только в конце его деятельности, в первое

десятилетие XX века. Пронесенная им через всю жизнь нравственная чуткость

(индивидуально у Анненского имеющая народническую окраску, но в более

широком плане связанная с традициями большой русской литературы)

сливается с подлинным лиризмом и с конкретной изобразительностью (во

многом связанной с прозой) именно в первое десятилетие XX века.

«Подтекстовое» чувство неблагополучия русской жизни, насыщенности ее

кризисом, печально-нравственная окраска коллизий сознания (какими бы

изощренными или даже болезненными они ни были) и образуют основу

«невероятной близости» Анненского к Блоку, о которой писал Блок —

благодарный читатель «Кипарисового ларца».

По всему этому совершенно естественно, что свойственное Анненскому-

лирику чувство нравственной требовательности и ответственности с

наибольшей силой вырывается наружу в стихах, связанных с революционными

событиями в стране. В стихотворении «Старые эстонки», с характерным для

Анненского подзаголовком «Из стихов кошмарной совести», изображается

внутренний разговор честного и совестливого русского интеллигента с

120 О Н. Ф. Анненском см. прочувствованный очерк-воспоминание

М. Горького (Собр. соч. в 30-ти т. М., 1952. т. 17, с. 92 – 97).

матерями казненных участников революционных действий 1905 – 1906 гг.

«Сыновей ваших… я ж не казнил их…» — говорит русский интеллигент самых

высоких нравственных традиций в этом знаменательном разговоре, на что

получает ответ:

Затрясли головами эстонки.

«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки

И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой!