А. Блок. Его предшественники и современники

перспективе выглядят просто комически, — непонятно, о чем идет спор:

разницы нет никакой, только Белый применяет более изощренную, изысканную

аргументацию, Чулков действует более примитивно, грубо, прямолинейно.

Позиция же Блока в этих «прениях», при всей неясности, запутанности,

«сдвинутости» в новых исторических условиях, предельно ясна в одном: для

107 Чулков Г. О мистическом анархизме, с. 59.

него абсолютно неприемлемы схоластические «целостные» схемы, какая бы

аргументация ни применялась. Даже и так: Чулков в какой-то период более ему

импонирует именно тем, что он проще, тем, что к доводам от Канта или

кантианцев он не прибегает. Зная все эти схемы из общения с главарями

символистов, Блок совершенно недвусмысленно отвергает их и в

интерпретации Чулкова: «Целое (мистический анархизм) кажется мне не

выдерживающим критики, сравн. с частностями его; его как бы еще нет, а то,

что будет, может родиться в другой области» (VIII, 158). А для самого Блока

главное то, что «… здание шатается», и поэтому «все — мучительно и под

вопросом» (там же).

По существу Блоку в творческом плане одинаково чужды были и

соловьевство, подновлявшееся «новейшими» философско-идеалистическими

исканиями Белого, и соловьевство Чулкова, подкреплявшееся «анархизмом».

Оценивая эту ситуацию, близок был к истине друживший в переходные годы с

Блоком С. М. Городецкий, тоже примыкавший ненадолго к «мистическому

анархизму», когда он в рецензии на «Лирические драмы» Блока писал, что эти

последние «… принадлежат к тому роду интимных произведений, которые

появляются в эпохи переломов как в жизни народов, так и в жизни барометров

их — поэтов. Критический возраст русской жизни в острейшем своем моменте

совпал с кризисом в творчестве Блока, переходящего от декадентской лирики к

общенародной драматургии…»108 Дело тут, конечно, не в драме как в жанре, но

в стоящей за поисками «цельного» героя, необходимого для драмы «народного»

типа, тенденции постигнуть современного человека, ищущего социально

активного выхода в эпоху общенародного «кризиса», перелома большого

общественного значения. Естественно, что в свете этого перелома «лирикой»

негативного типа, т. е. очередным субъективистским заблуждением,

оказывается «мистический анархизм», — по этому поводу, тоже, в общем,

верно, писал Городецкий, противопоставляя Блока Чулкову и утверждая, что

«Балаганчик», «по тонкой иронии судьбы, родившийся вместе с “Факелами” и

появившийся впервые в них, оказывается совершенно противоположным по

своему смыслу идеям Георгия Чулкова»109.

Именно здесь — в поисках Блоком больших народных основ для поэзии,

расширения и переосмысления лирического образа-характера до пределов героя

«народной драмы» (попытках, быть может, в конечном счете и не совсем

правомерных, если оставаться в границах лирики, но необычайно

плодотворных как раз для типа блоковского лиризма, а далее — и для русской

поэзии XX века вообще) — обнаруживается в ходе дискуссий о «мистическом

анархизме» еще одна, крайне важная идейно-художественная коллизия.

Некоторый интерес к «мистическому анархизму» проявляется у Блока не только

в дружбе с Г. Чулковым, но и во внутренне очень сложных отношениях с

Вяч. Ивановым; необходимо при этом заметить, что и сам «мистический

108 Городецкий С. Рецензия на сборник «Лирические драмы». —

Образование, 1908, № 8, с. 66 – 67.

109 Там же.

анархизм» имел бы очень малое значение для литературной борьбы эпохи, если

бы его деятельность ограничивалась более или менее эффектными внешними

выходками Г. Чулкова или С. Городецкого, не одобрявшимися Блоком.

Известный вес самому течению придавало то обстоятельство, что к нему

недвусмысленно примыкал Вяч. Иванов — вероятно, наиболее серьезный

теоретик символистской школы вообще.

Для Блока отношения с Вяч. Ивановым стали значительной внутренней

проблемой в особенности потому, что в своих критических работах Иванов

подымал тот круг вопросов, который чрезвычайно волновал Блока в эти

годы, — о народном театре, целостном герое и т. д.; преодоление воздействия

Вяч. Иванова стоило Блоку довольно много сил. Отношения Блока и Иванова

достаточно сложны; нет возможности приводить здесь блоковские

разновременные высказывания об Иванове из документального материала —

они потребовали бы длительных анализов. Яростные полемики Андрея Белого

с «мистическим анархизмом», вероятно, тоже объясняются не «профанацией

символизма» в шумной деятельности Г. Чулкова, как об этом пространно

повествует в своих позднейших мемуарах Белый, но причастностью к течению

Вяч. Иванова. В более же ранних мемуарах Андрей Белый откровеннее и

правдивее пишет именно о Вяч. Иванове и о его, с точки зрения Белого,

«двойственной» роли в символизме: «… роль Вяч. Иванова огромна и в светлом

и в темном смысле… становилось нечто вроде знака равенства между театром и

храмом, мистерией и новой драмой, Христом и Дионисом, Бого-Матерью и

всякой рождающей женщиной, Девою и Менадой, любовью и эротизмом,

Платоном и греческой любовью, теургией и филологией, Влад. Соловьевым и

Розановым, греческой орхестрой и парламентом, русской первобытной

общиною и Новым Иерусалимом, левым народничеством и

славянофильством и т. д. С другой стороны, роль Вяч. Иванова несомненна, как

роль отравителя чистоты воздуха самой символической среды, — она мало

изучена»110. Излагаются тут попытки Вяч. Иванова сконструировать некий

«синтез» из самых разнородных материалов идеологии и общественной жизни.

Чувствуется раздражение Белого не только фактом «соперничества», но и по

существу: «синтезируемые» материалы столь различны, что, по Белому, итог

должен быть чуть ли не общедоступным, отвечать на весьма многообразные

потребы. Белого явно раздражает эта «общедоступность»: характеристика

строится по видимости из «положительных» и «отрицательных» элементов, но

на деле никакой «положительности» здесь нет: всё — об Иванове как об

«отравителе чистоты воздуха», Иванове-теоретике, профанирующем

общедоступностью мистико-религиозную догму

Говоря о теориях Вяч. Иванова, действительно основополагающих для

русского символизма, обычно ограничиваются указаниями на его учение о

«реалиоризме», как называл его сам автор: «… от видимой реальности и через

нее — к более реальной реальности тех же вещей, внутренней и

110 Белый Андрей. Воспоминания об А. А. Блоке. — Записки мечтателей,

1922, № 6, с. 71.

сокровеннейшей…»111 Однако это философско-методологическое обоснование

символизма — не исчерпывающая и не исходная посылка рассуждений

Вяч. Иванова, но скорее всего завершающая, итоговая формула. Исходит же

Вяч. Иванов не от такого рода обобщений, сводимых в каком-то смысле к

решающим положениям старого идеализма, но от новейших образцов

буржуазной философии: Ницше, идеи которого Иванов «подкрепляет»

филологической ученостью, и в особенности — от Соловьева. Так же как и в

других случаях, необходимо тут напомнить, что дело не просто в философско-

литературных воздействиях. Если бы суть была только в злокозненных

хитросплетениях схоластической мысли Соловьева, то ситуация была бы

относительно проста. Важнее то, что, при несомненной литературной

талантливости и большой философско-филологической эрудиции, Вяч. Иванов

пытается ответить по-своему на художественные вопросы, возникающие в

творчестве таких серьезных деятелей искусства, как Блок, Мейерхольд и т. д.,

улавливая эти проблемы в самой практике поэзии, театра и т. п. Потому-то

Блоку и приходилось бороться в себе с идеями Вяч. Иванова, потому-то была в